МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ

...Мы в Юроме, сидим в гостях у депутата райсовета – общительной, живой женщины с красивыми зелёными глазами. Галина Николаевна помыла огурчики прямо с огорода, ставит угощение на стол и с юмором рассказывает о себе:

– Муж, конечно, недовольничает – я то на женсовете пропадаю, то на спевке хора или на сессию в Лешуконское уеду. Говорит: «Тебе только нарядиться да прокатиться. А вона черви капусту поели...» Да какие уж наряды! Хор у нас народный, а кокошников найти не можем, ни у кого не осталось. Нынче в Шиляве прямо из дома сарафаны украли. Хорошо, хоть не свои мужики покусились, а заезжие, из города. Наши-то не совсем ещё допились, хотя и таких хватает, у кого, глядь, с утра уже морда не по циркулю.

– У вас кодируются? – интересуется Игорь.

– Укол в печень – и на пять лет. А потом кодировка кончается и, бывает, мужики-охотники свои ружья с патронами продают, лишь бы только выпить... Да уж наговорю я вам! Отец мой всё смеялся: «Галька сядет письма строчить, так напишет даже, как в туалет ходит, на четырёх страницах!» У нас семья большая была, а я седьмая по счёту, так письма старшим сёстрам обстоятельные сочиняла.

– Вас бы да в нашу редакцию, – на полном серьёзе сожалеем мы.

Простившись, идём к машине. Встреча с этой женщиной впечатлила. Такая энергия... Игорь рассуждает: второго активного человека в пути встретили, и оба не местные – Галина Николаевна-то из Вельска сюда приехала. Противоречу ему: а как же мореход Кузнецов? Он здешний, из Дорогорского. Наверное, мезенские поморы более скрытные люди, не любят «светить» свою внутреннюю силу, потому и не так заметны.

Проходим мимо памятника «первому красному офицеру» Климу Ворошилову, и вспоминаю, как Людмила, жена морехода Кузнецова, с едва заметным недоумением говорила про него: «Ворошилов у нас долго в ссылке был, а женился на еврейке». Обычно ссыльные не могли устоять против красоты и твёрдого нрава поморок: хочешь «гулять», так сначала женись. Так и двоюродная бабушка Кузнецовой оженила какого-то ссыльного интеллигента, уехала с ним в Петербург, а потом в Америку. А Климент Ефремович, даром что не интеллигент, втюрился в ссыльную эсерку Голду Давидовну Горбман – загадочную дочерь иудейскую. Та, правда, согласилась в православие креститься с именем Екатерина, за что была проклята родителями. Детей у них не было, только приёмные, но любили друг друга до самой смерти...

Эх, ну и чудной памятник тут соорудили: кирпичный столп с большой головой, а сверху будёновка нахлобучена. Но видно, что от души. Ворошилова и вправду в народе уважали, поскольку не было в нём большевистского сволочизма. Современники вспоминали, что во время чисток среди троцкистов он никому не мстил, хотя все там личные счёты сводили. А однажды к нему в Москву из Юромы приехала хозяйка дома, где он в ссылке жил. И пожаловалась на какую-то несправедливость советской власти. И ведь помог. А какова женщина-то юромская – не побоялась! Поморка.

Игорь заводит машину, едем дальше – в Палугу. Как сообщила нам депутат райсовета, «это живая деревня», там даже старосту выбирают, общиной живут и хозяйственные очень. В чём мы сразу и убедились, свернув с трассы и въехав на деревенскую околицу.

Что больше всего меня поразило – свежепокрашенная автобусная остановка. В иных селениях только будки стоят или просто столбики с буквой «А» – и никакой надписи, все же знают, как местность называется. А в этой деревеньке к будке, словно бы это городской автовокзал, вывеску приколотили: «Палуга». Мол, мы здесь живём. И точно – живут! Озираюсь: трактора у домов, отдельно лесные трелёвочники припаркованы, стайка детишек на улице, за домами в поле коровы пасутся, там же разноцветные фигурки людей вилами машут, сено стогуют. Спрашиваем у парня-мотоциклиста, как старосту найти. «Да вон она», – показывает на женщину в ситцевом платке, которая твёрдым шагом, с граблями на плече движется в нашу сторону.

Татьяна Васильевна Федькушова оказалась человеком стеснительным, не сразу поняла, что от неё корреспонденты хотят.

– Когда выбрали старостой? Дак недавно, как на пенсию вышла. Какие обязанности? Ну, чё нужно когда кому помочь. Вот дороги, деревню прибираем, быват, – почти с нежностью в голосе говорит женщина. – Так не знаю, чё... Ну ещё чего в сельсовете надо, они прозвонят мне, что как там.

– А вы местная, из Палуги? – спрашивает Игорь.

– Дак уж местная стала. А родом-то из Бабушкинского района Вологодской области. А вы что, всё записываете?

– Да не бойтесь, мы тоже приезжие, газета далеко отсюда печатается, – успокаивает Игорь старосту и на меня поглядывает: мол, ну что, съел?

Расспрашиваем, какие проблемы у деревни.

– Дорога, вода – такие у нас проблемы, – бодро отвечает женщина. – Вон, видите, колонка стоит. Дак ремонт надо. Дождь не прошёл – и все за водой. Я-то из реки набираю, дом на берегу. У нас сейчас как: всё своими силами, ТОС у нас. И ведь не выговоришь: территориальное общественное самоуправление. Ну и соглашение с властями заключаем. Пока у нас только по воде «тос» был, трубы нам ремонтировали. А когда снова понадобилось, «тос» уже не прошёл, другая деревня конкурс выиграла.

– И много деревень таким самоуправлением, с выборными старостами живут?

– Тут поблизости, в Шиляве, староста есть и в Кесломе. И в Азаполье – только это уже не наш район, а Мезенский.

– ТОС – это что-то вроде коммуны, что ли? – уточняю.

– Не, это власти деньги нам дают под какие-то важные дела, если всё остальное мы сами согласны делать. А коммуна у нас только при совхозе была: мы сообща для себя сено за рекой заготавливали. Привезём, а потом делим поровну. Сейчас-то нет больших личных подворий, потому что молодёжь разъехалась и надобность в коммуне отпала. Многие по одной корове себе оставили, редко кто по две.

– А вот трактор мимо тарахтит, чей он?

– Это всё частные трактора. А общая деревенская техника – только один конь, воду на нём возим, ну и по очереди для своих дел запрягаем. Есть у нас и водовоз, собираем денежки и плотим ему.

– Поди, у вас не только воду пьют – как с «этим» делом?

– За пьяниц-то не скажу, – засмеялась Татьяна Васильевна, – нету их у нас.

– Как это нету?! – одновременно с Игорем изумляемся.

– Не пьют крепко-то. Вон, посмотрите, все работают, – староста указала граблями в сторону сенокосников. – Зимой, конечно, труднее с этим. Ферма у нас закрыта, лес только приезжие заготавливают – видите, там трелёвочники стоят? Это пинежские, не наши. А у нас в деревне всех рабочих мест – почта, магазин, медпункт и клуб.

– А в клуб кто ходит, если молодёжь разъехалась?

– Мы сами и ходим. Праздники бывают, организуем. Детишки ещё есть младшего возраста, а летом молодёжь постарше подъезжает – конкурсы проводим, танцы. Клубовский работник у нас хороший, мы ему помогаем.

– А верующие у вас есть?

– Ну, к нам приезжал поп, крестил. Я, правда, так и не окрестилась.

– Что, начальнику не положено? – переглядываемся с Игорем.

– Почему не положено! – не согласилась староста. – У нас за Палугой на старой дороге часовенка есть, Георгия Победоносца, поддерживаем её, ходим когда-то.

– Так вы же не крещёная.

– Так всё равно заходишь, что ж мы, не люди, что ли.

Заодно спросили главу деревни, есть ли старожилы в Палуге. Она указала на дом с голубой верандой – там живёт с дочкой 95-летняя Маремьяна Степановна. Посовещавшись, решили сначала посетить часовню.

– А какой у вас в деревне праздник церковный? – успеваю окликнуть старосту, которая уже устремилась в сторону поля.

– Часовня наша называется Георгием Победоносцем. А 20-го будет петровщина. Столы ставим на берегу реки, деревенский такой праздник. Ну, побегу я...

Так и не понял: 20-го – это какого месяца? Вроде Петров день-то уже прошёл...

Лишь позже узнал, что петровщиной здесь называют любой съезжий деревенский праздник. В 1984 году приезжали сюда московские этнографы, и старики успели много чего им рассказать. Когда мужики возвращались с промысла на Белом море, то на карбасах своих подплывали словно бы к неприступной крепости. Берег, во избежание размытия паводками, был укреплён высоким частоколом с мощными срубами в основании. Дома за этим городищем стояли кругом, а в центре возвышалась шатровая часовня, видная окрест на много вёрст. Вот с богослужения в этой часовне всегда и начиналась петровщина. Затем молодки в шёлковых сарафанах и с жемчужными повязками-кокошниками «ходили в застенок»: встав парами, держась за руки или за платок, медленно шли друг за другом с пением протяжливых песен.

Часовня Георгия Победоносца в Палуге

Дойдя до конца деревни, кланялись друг другу, расходились в стороны и шли обратно, пропуская между собой другие пары молодок. Парни же были зрителями этого величественного шествия. Затем те же девушки «ходили в круги», двигаясь «по солнцу» под пение специальных круговых песен: «Тихохонько ходят круги-те» или «За рекой за реченькой». Вела круг вожата, за ней шли девушки кто побогаче – хвалёнки. Пожилые женщины («бабки»), наблюдавшие за хождением девушек, «ставили порядок в кругах»: «передёргивали» гостей, расставляя их по достоинству – чести и богатству. Это называлось «выхватка». Далее весь люд приступал к «павжне» – общей трапезе на высоком берегу реки. После чего начиналось вечернее гулянье – «игрищщо» и «караводы», где звучали «игрищенски» и «плясовы» песни: «У Егорья на дворе», «Во лузях», «Коло зелена сада была укатана гора», «Луготка луговая» и другие.

Интересно, что советская власть так и не смогла истребить петровщины на Мезени. С конца 1920-х годов их стали проводить не в дни престольных и церковных праздников, а связали с датами образования колхозов. Так продолжалось до окончания Великой Отечественной войны, а потом снова вернулись к церковным датам. Правда, к тому времени часовни в центре Палуги уже не было – осталась лишь Георгиевская, к которой мы и направлялись.

Стоит она в отдалении, за речкой, поэтому, наверное, её и не тронули. Оставив машину на берегу, перебираемся по шаткому мостику и поднимаемся на взгорок. Красавица! Игорь достаёт фотоаппарат, Святослав (юная прыть) спешит вперёд – проверить, открыта ли часовня. Открыта! Ну, теперь и акафист прочитать можно. «Что ж мы, не люди, что ли...»

Из дневника Игоря Иванова:

В доме Маремьяны Степановны, старожилки села, встречает нас её дочь с классическим:

– Вы не смотрите, у нас в комнате бардак.

Мы столь же классически отнекиваемся:

– Никакого бардака нет, всё на месте...

– Даже наоборот, – решаю я «творчески» развить тему, – вижу, модный пластик у вас на стенах...

– Поставили три дня тому назад...

На самом деле как-то непривычно, что деревенская изба с русской печью изнутри обшивается пластиковыми плитами. Хотя чего уж – не так давно я никак не мог привыкнуть, что в окна сельских изб вставляют модные стеклопакеты, а теперь это дело обыкновенное.

Пока ждём, когда выйдет к нам Маремьяна Степановна, спрашиваю у её дочери, как живёт село. Наш оптимизм она не разделяет и считает, что деревня угасает. Рассказывает, что в 70-е годы жило здесь до 80 человек, но после бабы рожать перестали – и последний ребёнок, родившийся здесь, уже в восьмой класс пойдёт. С того конца деревни пара дома пустых и с другого тоже пара. Построили избы и уехали – жить-то не на что. «Вот уж воистину всё познаётся в сравнении! – оправдываем мы себя. – По два дома пустуют – разве это масштаб, если запустевают на Руси целые околотки». Но, если честно признаться, местным всё-таки виднее.

– Пенсионеры умрут – и всё. Некому жить, – бесстрастно заключает она. – Дома стоят. Работы нет – и жизни нет. Дело-то в том, что нет рынка сбыта товара у нас. В Лешуконское возить далеко. В прошлом году машина ходила, принимали молоко от частников, а нынче – нет. В этом году хотят принимать сливки да творог раз в неделю, по четвергам. Так это дело хлопотное. Надо корову подоить, да поставить молоко на простоквашу – сквасить, да опять поставить в печь на творог, а там что творогу-то выльется?

В комнату не спеша входит Маремьяна Степановна и садится за стол. Она 1918 года рождения – самая пожилая жительница деревни. Имя необычное, в святцах не сыщешь, но на самом деле это народная производная от церковного имени Мариамна; в переводе с древнееврейского значит «славная, превосходная». Зато на Севере Маремьяны встречаются нередко. Рассказываем, кто мы и откуда.

– Значит, хочете в Бога верить? – делает вывод Маремьяна Степановна. – Это правильно. Без Бога ни до порога. Не зря говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.

Приготовившись уже похвалить народную мудрость, Михаил озадаченно останавливается и переспрашивает:

– Разные поговорки-то. А какая главнее по жизни?

– Не знаю. Всяко бывает.

Рассказывает, что главным праздником в деревне был день Георгия Победоносца, и праздновали Егория дважды – 6 мая и 8 июня. В деревне было две часовни Егория: та, что за речкой Палугой стоит, называлась «пешей» – потому что туда пешком ходили (она стоит по сей день). А ту, где сейчас стоит памятник погибшим воинам, убрали в 29-м или 30-м году.

– А кто этим занимался? – спрашиваем.

– Коммунисты. Кому ещё было заниматься? Сверху пришло указание закрыть часовенки.

Из одной половины – той, в которой читали каноны, – построили гараж, из второй – гумно.

– И где же после этого верующие стали собираться?

– Бабушка у нас была жива, так я видела, что каждую ночь она в углу молитвы читала да кланялась. А мама уж не молилась. А потом у нас в 29-м сделали коммуну имени Федькушова. Был здесь такой человек, первый коммунист, интеллигентный человек. Его убили.

– Расскажите, как она образовалась, эта коммуна. Ведь ничего подобного, кажется, в соседних деревнях не было...

– Были организаторы. Александр Егорович да Егор Осипович. А вот Федя Миронов?.. Никита Миронов был ещё. Фёдор Федькушов – брат этому Никите... – далее мать и дочь, судя да рядя, погружаются в припоминание фамилий и лиц, нам неведомых да, судя по всему, основательно подзабытых и сельчанами.

Пытаемся вникнуть:

– Так Никита – Миронов, а тот Федькушов – братья с разными фамилиями, получается?

– Миронов – это прозвище было. Значит, отец был Мирон. Фёдор Миронович.

– Ну и что было дальше?

– Дальше организовали того... колхоз. Собрались девять семей и зажили в одном доме коммуной.

– Да ведь тесно в одном доме – девять семей!

– Говорят: не тесна изба углами, а тесна умами, – снова народной мудростью неопределённой направленности останавливает нас Маремьяна Степановна. Но на сей раз я уже готов поспорить с такой мудростью и осмеливаюсь вставить словечко:

– Не уверен, тесна ли умами-то, если они свои дома и хозяйства побросали да все в один старый дом перебрались жить? К чему это?

– Нет, скот оставался по разным хлевам. А люди все в одном месте – и жёны, и дети. И было в том доме четыре больших комнаты: две так и две вот так, – показывает она руками, и я понимаю, что старожилка деревни мыслями совсем в другой эпохе и сейчас тот самый «дом-коммуна» у неё перед глазами как живой.

– А как же детей-то тогда рожали? – спрашиваю. – Если народу полно в общей комнате...

– Так и что, хоть и общая? Были семьи такие, где по две зыбки с малыми или даже по три. Это дело обыкновенное. Мы вот в коммуне не жили, а детей было в одной комнате – как в детском саду. Тут же кухня, готовили, тут и столовая...

– И долго эта коммуна существовала?

– Они уж разошлись по домам в 38-м, наверно, или в 36-м.

– По своим домам? Разругались?

– Нет, чего ругаться-то. Тесно там стало. Но расселялись не в свои дома, а кто в какой.

Кому какой назначат...

В общем, я так и не понял патетику коллективизма тех лет в деревне Палуге. Ну, объединили хозяйства, а семьями-то зачем объединяться? Девять семей в четырёх комнатах... Жили бы в своих домах. Можно, конечно, вспомнить первохристиан, у которых тоже всё было общее. Да только оборотной стороной такого вот колхозного энтузиазма в той же Палуге было раскулачивание и изгнание тех, кто не желал в колхоз вступать. Семью в соседнем доме раскулачили – зажиточно жили. Бежали целыми семьями – кто в Мезень, кто в Каменку, кто в Архангельск... Ну а потом – война и голод, когда из болота мох тягали да ели, смешивая с картошкой... На войне погибло 32 деревенских мужика, и оправиться Палуге от такого удара было уже не суждено.

– А ремесленники здесь были? Ну, или, как там, – спешу поправиться я, – частники-индивидуалисты?

– Частников, наверно, не было. Но для себя делали: кто полотухи, кто решета плёл.

– Полотухи – это что? – уточняет Михаил.

– Из берёзы, большие такие, – затруднилась объяснить Маремьяна, – ставили на чердаки... Ну, сходи... – и отправила дочь, чтоб та принесла показать гостям самодельную полотуху. С ней мы хозяек и сфотографировали.

Прощаемся. Маремьяна Степановна так и осталась сидеть в горнице, положив руки на стол и невидяще глядя в пространство перед собой, точно продолжая рассматривать своё далёкое прошлое – юность да молодость. А дочь пошла проводить нас.

– А вы с какого года? – спрашиваю её напоследок.

– Я с 40-го. И всё детство – худоба. Молока не видели. И так всю войну скитались. Сейчас живут – едят что хотят... – ворчит, провожая нас, хозяйка. Такое ощущение, что эта «худоба» была чуть не вчера. – А нынче до 18 лет не работают, и не заставишь. Лень погубила всех. Я, бывало, в восемь годков кучи возила: в пять часов разбудят и до 10 часов вечера возишь. А если куч много – так ещё ночевать оставят, прямо в омёте. Так и жили. Худо жили, да работали. А теперь живут хорошо – и работать не хотят....

В сенях обнаруживаю некое приспособление с двумя крючками, напоминающее коромысло, только кургузое такое. Примерил. Ничего так, но всё-таки не очень удобное. Подумалось: вот так и время, о котором Маремьяна Степановна рассказала, – вроде и деревня узнаваемая, и общинная жизнь, и труды те же, но что-то уже не то...

Отправляемся к «пешей» часовне святого Егория.

Через тёплый хвойный лесок, по сыпучему песочку, через речку по досочке босиком – идём-бредём, обдуваемые ветерком с реки, к Георгиевской часовенке на угоре. Как хорошо, светло и духовито от струения трав! Всё выше и выше взбираемся на холм. Всё ближе небо и шире простор над рекой. И издалека не наглядеться на часовню – такая гармоничная, сокровенная краса, – и при приближении не теряет она своего лёгкого очарования, притягивая...

Входим – и вот оно, в разрезе двери, настоящее сокровище – крест во всю стену, под самый потолок, весь изукрашенный, испещрённый таинственными криптограммами-молитвами: «СССС», «ЧКГГ», «КАЕО», – и не только по поверхности, но и по сторонам.... А в основании – там, где обычно пребывает голова Адама, – не череп, а словно бы спящая полная луна в сундуке. Или солнце. Крест Господень, хранящий покой вселенной... Какие удивительные символы на обычном деревенском кресте, затерянном средь мезенских раздолий...

Из дневника Михаила Сизова:

Вот и Палуга позади, последняя деревня Лешуконья... Пылим по грунтовке, высматриваем дорожный указатель: «Мезенский район». А, вот и он! Надо бы остановиться, прочувствовать, так сказать, «этап большого пути», но решаем тормознуть чуть дальше – напротив Азаполья, что первым встречает нас на Мезенской земле.

Азаполье широко расселось на другой стороне реки и с нашего, правого, берега как на ладони. В Палуге рассказывали, что в старину по азапольскому берегу тянулась цепь великанов – 18 мельниц, или «ветрянок», как их здесь называют. Возглавляли это войско две деревянные церковки, спустившиеся почти к самой воде... Так и представляется сказочная картина. Кружатся мельничные крылья, а по тропке на подгорье к «иссади» (пристани) спускаются «жонки азапольски» да «песни проголосны волынят»:

          Да пошла река быстрая
          а что под славно нашо Азаполье,
          а еще наше славно Азаполье
          Да на горы стоит высокою.
          Да на красы стоит великою,
          Да на восходе красна солнышка.
          Да на закате светла месяца,
          Да на воздувье-то ветра буйного...

Воздувье-то – вот оно, никуда не делось. А мельницы потихоньку развезли по музеям, только две ветрянки остались. Церкви (всего их три было, в том числе главная – Ильинская) тоже исчезли. Сколько веков им было, уж никто не помнит. Известно лишь, что содержались они за счёт Пёзского волока. Этот волок в верховьях мезенского притока Пёза соединял Мезень с рекой Печора, и обслуживали его как раз азапольские мужики. Половина выручки шла на содержание храмов. В советское время один из них («белоцерковь») обезглавили и устроили там клуб. А «красноцерковь» превратили в маслозавод. Священника же милиционеры увезли неведомо куда.

Но, как говорится, «и камни вопиют» – о вере народной продолжал напоминать богоборцам Николин камень. По преданию, так его назвали в честь какого-то чудесного события, связанного с Никольской церковью. Лежал он на высоком угоре. Когда же Никольскую церковь разобрали, чтобы перевезти в соседнюю деревню, и церковные брёвна стали грузить на баржу, то баржу привязали верёвкой к этому камню. Вдруг поднялся сильный ветер, баржу чуть не снесло – и камень скатился с обрыва на берег, задержав судно. Так он и лежал потом на берегу у самой «иссади», мешая приставать теплоходам. Пытались его взорвать, но слишком уж большая была глыба. Наконец придумали обложить его костром, нагреть, а потом облить водой. Камень треснул, верхушка отвалилась, и большая его часть укатилась в реку.

Николин камень и по сей день хорошо виден, особенно летом, когда Мезень мелеет.

Жаль, не удалось нам перебраться на тот берег – спешили... Жизнь-то в Азаполье не до конца порушена. Позже узнали, что не так давно местная жительница Ида Афанасьевна Максимова в подызбице своего дома устроила музей. Подызбица – это нижний ярус поморских хором, там обычно ставили печь, которая по системе труб обогревала весь дом. Женщина собрала множество экспонатов поморского быта, сделала даже матерчатые куклы в сарафанах, которые изображают девиц, прядущих нити у окошек. Посмотреть этот музей приезжают даже иностранцы... А ещё в Азаполье каждый год приезжает Елена Диниц – из Германии. Выйдя замуж за немца, поморка не оставила своей деревни, помогла возродить здесь детский лагерь отдыха, который недавно освятил мезенский священник...

Всё это нам рассказали уже в самой Мезени, где нас ждали неожиданные встречи. Путешествие продолжается.

(Продолжение следует)

назад

вперед

---

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга