«И УМЕРЕТЬ МЫ ОБЕЩАЛИ...»

Есть в Сыктывкаре местечко Париж, ещё лет пятнадцать назад имевшее вид незамутнённо-деревенский. Перекошенные на все лады деревянные дома, бани, поленницы, ржавые «Москвичи» – всё как положено. Появление там зданий вполне фешенебельных не изменило отношения к этой прелестной окраине.

– Ты куда едешь?

– В Париж!

За этим следуют неизменные улыбки.

Имя своё местечко получил две сотни лет назад, когда здесь «квартировали» солдаты Наполеона. Не думаю, что, отправляясь в поход, они планировали зайти столь далеко. Но однажды начали понимать, что Россия – такое место, где Великая армия может исчезнуть, как щепоть табака, пущенная по ветру. Мне рассказывали про иностранцев, отправившихся на поезде куда-то – кажется, в Красноярск. Первое время они мило щебетали, живо разглядывая заоконные пейзажи, затем лица путешественников начали мрачнеть, а где-то после Волги на них легла печать подавленности, если не обречённости. В теории они, конечно, сознавали, подобно Мюрату или Гудериану, что страна наша огромна. Но психика, приученная к совершенно иным, кукольным, масштабам, лишь делала вид, что ей всё ясно, и сильно сдавала, столкнувшись с ужасной действительностью – «океаном земли», по выражению историка Сергея Соловьёва.

В Усть-Сысольске, как прежде называли Сыктывкар, французские солдаты оказались в качестве военнопленных. Местная публика окружила их самой нежной заботой, с удовольствием вслушиваясь в звуки галльского наречия. Оно ассоциировалось у неё с аристократизмом, осенившим вдруг наши палестины, да ещё в лице существ боязливых, голодных и явно нуждающихся в опеке. Так что таяли сердца барышень, купеческих да чиновничьих дочек и першило в глазах их почтенных родителей. Есть сведения, что некоторых из пленных удалось выучить игре на балалайке.

Не успели устьсысольцы натешиться с французами вволю, как тем позволено было вернуться на родину. Надо сказать, что, покинув нашу благословенную глушь, они едва ли двинулись дальше. Полтораста тысяч сдавшихся в плен солдат Бонапарта так и растворились в России, сменив веру, имена и фамилии. В Европе ждала их свобода, в России же была воля.

*    *    *

Из числа коми охотников отправились на ту войну без малого восемьдесят человек. Речь о добровольцах: младшему, Василию Ведову, было четырнадцать, старшему – под сорок. Ружья взяли свои, так как дело было личное. Погиб каждый второй.

За несколько дней до вторжения полковник Закревский кратко обрисовал положение дел: «Бог нас ещё помнит, и теперь вся надежда на Него, а без того пропадём как собаки».

23 июня 1812 года три сотни вооружённых поляков пересекли Неман. Это был передовой отряд армии, насчитывающей 640 тысяч человек.

По выражению Смердякова, известного персонажа «Братьев Карамазовых», умная нация решила завоевать глупую-с. Для этого, помимо бессчётного множества пушек и ружей, ядер и пуль, она вооружилась изрядным количеством спиртного. Вина для храбрости везли с собой 28 миллионов бутылок, водки – 2 миллиона, рассчитывая пополнить эти запасы на месте.

2 сентября в Гжатске Бонапарт был сильно смущён одним событием. Двое пленных казаков, которым он предложил водки, выпили её без заметных последствий и, отказавшись от закуски, попросили ещё. Стало ясно: перепить русских едва ли удастся. Те, кто давно знал корсиканца, отмечали, что уже в Витебске, в Смоленске его видели утомлённым, нерешительным, не узнавая прежнего любимца фортуны. Наполеона пугали не только чудовищные пространства, император не мог понять характера русских. Его солдаты стремительно наступали и чаще побеждали, чем терпели поражение, но противник и не думал унывать. «Посреди всех этих поражений, – пишет раздосадованный Бонапарт в бюллетене № 19, – русские служат благодарственные молебны, всё обращая в победы. Но, несмотря на невежество и низкий уровень развития этих народов, такой приём начинает казаться смешным и грубым».

Ничего смешного, тем более грубого, здесь не было. Это верно понял соотечественник, хотя и не современник Наполеона Антуан де Сент-Экзюпери: «Победа... поражение... эти высокие слова лишены всякого смысла. Жизнь не парит в таких высотах; она рождает новые образы. Победа ослабляет народ: поражение пробуждает в нём новые силы... Лишь одно следует принимать в расчёт: ход событий».

*    *    *

Но именно ход событий складывался для Наполеона очень и очень неважно.

Он мечтал, разгромив Россию, основательно подвинуть её границы на Восток, а главное – подчинить себе политически. Наша страна хотя и не угрожала ему, но вела себя как не родная. Попытки сблизиться с царём Александром провалились. Сначала выскочке отказали в руке Екатерины Павловны, затем Анны Павловны – сестёр государя. Не удалось склонить Петербург и к участию в торговой блокаде Англии – главного врага Бонапарта.

Это довело его до исступления. Ничто не должно было противиться воле гениального деспота, в котором православные и католики независимо друг от друга разглядели антихриста. Заметим, что убеждение это шло снизу. Когда в 1807-м царь Александр заключил мир с Наполеоном (встреча произошла на плоту посреди Немана), народ встретил это известие с нескрываемой опаской. Вот как передавал князь Пётр Вяземский случайно услышанный им разговор двух мужичков: «Как же это, – говорит один, – наш батюшка православный царь мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!» – «Да как же ты, братец, не разумеешь и не смекаешь дела? – отвечал другой. – Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи».

Корсиканец, конечно, не предполагал, что его ценят в России столь мало. Особенно огорчал царь Александр, заявивший накануне войны: «Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю губернии и подпишу неприемлемый для меня мир». Конечно, мало ли кто и что говорит, но, к изумлению французов, выяснилось, что заявление русского монарха не было упражнением в риторике. Он даже не угрожал, просто информировал. Ещё сидя в сожжённом Смоленске, Бонапарт предлагал начать переговоры, готов был торговаться, идти на уступки. Царь между тем вёл себя так, будто никакого Наполеона не существует в природе, а вторжение галлов и двунадесяти языков воспринимал как нашествие саранчи.

Русские не боялись, они работали. Характерно поведение у местечка Красное дивизии Неверовского, окружённой тридцатью полками французской кавалерии. От дивизии там было одно название – скорее, отряд; превосходство французов было, по меньшей мере, пятикратным. В бой их вёл блистательный Мюрат, но сонмы его всадников, не сумев сходу изрубить горсть русской пехоты, плясали вокруг, как собаки вокруг медведя. Наши воины, построившись в каре, отбили до сорока атак, а затем двинулись в сторону Смоленска.

Мюрат предлагал сдаться, но генерал Неверовский упрямо шёл вперёд, «отступал как лев», по выражению современника. Солдаты слышали его спокойный голос: «Ребята, помните же, чему вас учили; поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас: не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля, третья шеренга передавай ружья, не суетясь, и никто не смей начинать без моей команды!» Те французы, которым под градом пуль удавалось дорваться до егерей, гибли на их штыках. Вместо предложений о сдаче они слышали «ура!».

Очень помогли обсаженные деревьями канавы вдоль большака, которым следовал отряд Неверовского. Они мешали врагу в его наскоках, но в какой-то момент егеря вышли на открытое место и были облеплены особенно плотно. Атаки отбивались одна за другой, как вдруг из деревни, к которой приблизились сражающиеся, по французам ударили две русские пушки. Там задержалась при отступлении одна из наших частей. Это лишило кавалеристов Мюрата остатков энтузиазма. Они надеялись продолжить на следующий день, но, дождавшись темноты, русские воины после короткой передышки совершили стремительный переход, преодолев за ночь сорок вёрст.

Подвиг дивизии Неверовского на сутки задержал неприятеля, позволив нашим армиям соединиться. В 17-м бюллетене Наполеона эта история была названа «стычкою, окончившеюся в пользу французов», на самом деле корсиканец рвал и метал – он не понимал, что произошло. «Я никогда не видел большего мужества со стороны неприятеля», – объяснял Мюрат.

Так отступали русские, которых Наполеон надеялся разбить в приграничных сражениях. Близ Немана стояли две наши армии: 1-я Барклая де Толли и 2-я – Багратиона. Французы предполагали рассечь их и истребить по одиночке. Бонапарта подвели успехи его разведки. Ей удалось раздобыть генеральный план войны, начертанный Карлом Пфулем – прусским генералом, принятым на русскую службу.

Чтобы понять, что собой представлял этот план, довольно привести характеристику, данную генералу его соотечественником Клаузевицем: «Он был очень умным и образованным человеком, но не имел никаких практических знаний». По мысли Пфуля, армия Барклая де Толли должна была после вторжения противника запереться в Дрисском лагере и досаждать оттуда Бонапарту фактом своего существования. Клаузевиц, лично участвовавший в подготовке лагеря, писал впоследствии: «Если бы русские сами добровольно не покинули этой позиции, то они оказались бы атакованными с тыла, и безразлично, было бы их 90 000 или 120 000 человек, они были бы загнаны в полукруг окопов и принуждены к капитуляции».

Страшно подумать, что могло случиться, согласись Барклай следовать безумному плану Пфуля или же горделиво решил бы, что отступление может его опозорить. Жертвуя репутацией, Барклай действовал, исходя из пользы дела, сумев убедить императора Александра в правильности такого подхода. Этого трезвого мужества так не хватило нам потом в двух мировых войнах, когда в 1915-м и 1941-м наши войска потерпели жесточайший разгром, удерживая слабые, обречённые позиции.

Итак, две наши армии устремились на соединение. Они шли по своей земле, прекрасно им знакомой, угоняя с собою скот, оставляя позади сгоревшие скирды и опустошённые амбары. О том, что это не было бегством, свидетельствует знаменитый отход Неверовского. Каждый шаг приближал нас к победе, истощая преследователей. Их полчища приходили в расстройство, коммуникации растягивались, обозы отставали. «Чтобы дать понять глубину нашего бедствия среди этих кажущихся побед, – писал капитан Эжен Лабон, – достаточно сказать, что все мы сбились с ног от настойчивого систематического отступления русских. Кавалерия таяла, пропадала, и оголодавшие артиллерийские лошади не могли более везти орудий». Будущее становилось всё непрогляднее, и веяло оттуда тоской, а не славой.

В начале августа армии Барклая де Толли и Багратиона соединились в Смоленске. План Наполеона разбить их по отдельности потерпел крах. Но, даже соединившись, наши войска едва ли не вчетверо уступали французам по численности. Столкновения происходили постоянно, и отнюдь не всегда галлы и двунадесять языков побеждали. Много дней шли бои в лесу, окружавшем Островно. Командовал нашими воинами Остерман-Толстой, который на вопрос адъютанта: «Ваше сиятельство! Половина наших орудий подбита, что прикажете делать?» – лаконично ответил, не выпуская трубки изо рта: «Стреляйте из остальных». Наш арьергард трижды опрокидывал захватчиков, полностью истребил хорватский батальон, и лишь невероятными усилиями Мюрату удалось остановить бегство своих частей.

Но силы были всё ещё слишком неравны. Ни о каком крупном сражении под Смоленском не могло быть и речи, требовалось вновь двигаться на восток. Вопрос: как убедить в этом армию? 15 августа наступление французов задержалось по случаю дня рождения Бонапарта. Был парад, выпивка щедрее обычного. Это дало отрядам Раевского и Неверовского, решившим драться, несколько лишних часов на подготовку к бою. Вдвоём эти генералы имели 13 тысяч штыков и сабель. Бонапарт – раз в 15 больше. Приказа защищать Смоленск у наших воинов не было, просто никто не хотел уходить. Узнав об этом, Барклай и Багратион остановились – не захотели бросить арьергард на верную гибель. 16 августа началось сражение, которое продолжалось три дня. Город горел, превращаясь в руины, счёт отбитым атакам шёл уже на сотни, но никому из защитников не приходило в голову признать себя побеждённым.

«Опламенённые окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль, стоны старцев, жён и детей, весь народ, упадающий на колени с возведёнными к небу руками, – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце, – рассказывал очевидец Иван Маслов. – Толпа жителей бежала от огня, не зная куда... Полки русских шли в огонь: одни спасали жизнь, другие несли её на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными. В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Богоматери, унылый звон колоколов сливался с треском падающих зданий и громом сражения. Наступила ночь. Смятение и ужас происходящего ещё усилились».

*    *    *

Наконец, пришёл приказ Барклая де Толли взорвать пороховые склады и отходить. Раздалось несколько мощных взрывов. Часть жителей ушла с армией, часть заперлась в соборе, где прожила уже после занятия города французами около двух недель. Там лежали вповалку мёртвые, раненые, здоровые, мужчины, старики, женщины, дети. От помощи врага они отказались.

Противник входил в оставленный Русской армией город, ошеломлённый видом разрушений. Но оказалось, что и за это пепелище нужно платить кровью. Русские стрелки, вопреки приказу об отступлении, рассыпались по садам, обстреливая вражескую пехоту, выбивая артиллеристов. Никто из них не собирался уйти из Смоленска живым. Французский полковник Фабер дю Фор вспоминал: «В особенности между этими стрелками выделился своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнём, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он всё не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщеплённых деревьев увидали распростёртого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своём посту».

Бои шли и за пределами города – наши бойцы продолжали рваться обратно, так что офицерам приходилось останавливать их силой. Пока они успевали повернуть одних, другие, увидев французов, бросались в атаку. Бюллетень Наполеона № 13, отправленный после этого в Париж, грешит некоторыми неточностями. В нём потери захватчиков под Смоленском оцениваются в 3900 человек убитыми и ранеными. На самом деле они лишились 12 тысяч человек.

*    *    *

17 августа, в разгар битвы за Смоленск, Кутузов был объявлен главнокомандующим Русской армией. Начинался новый этап в войне: решено было наконец дать генеральное сражение, о котором так мечтал Наполеон. Только лучше бы он грезил о чём-то другом. Даже после взятия Смоленска корсиканец имел надежду вывернуться, сохранив власть над Европой. Уже всем его маршалам стало ясно, что поход был ошибкой. Они молча отводили глаза, всё меньше говорил и Бонапарт, чувствуя, что слова его падают, словно рыбы на песок: бессильно и безнадёжно.

Накануне Бородинского сражения небо прочертил огненный след. Метеорит упал в расположении артиллерийской батареи Псковского пехотного полка. Остывающий камень солдаты отнесли командиру. Неизвестно, как они отнеслись к предзнаменованию. Надо полагать, со сдержанным оптимизмом: будет жарко, но всё обойдётся. Яко с нами Бог!

К битве готовились основательно, в полдень 25 августа отслужили молебен перед иконой Смоленской Божией Матери. Она была вынесена из сгоревшего города, потеря которого надрывала сердце солдат. Не было при том сомнений, что образ вернётся на законное место. Он был прикреплён к пушке, заменяющей аналой. Издали наблюдая, как целая армия обнажает головы и становится на колени перед Богородицей, французы не могли избавиться от мысли, что перед ними эти люди никогда не склонятся.

Молебен произвёл на врага сильное впечатление, которое они пытались сгладить, как могли. Скажем, адъютант Наполеона Сегюр, признав наших солдат опасным противником, попытался обрести мужество в следующем рассуждении: «Русских должны были воспламенить различные небесные силы. Французы же искали эти силы в самих себе, уверенные, что истинные силы находятся в человеческом сердце и что именно там скрывается небесная армия!»

Он пытался объяснить религиозность русских их крепостным состоянием и невежеством простонародья. На самом деле наши офицеры, несмотря на хорошее образование, молились столь же горячо, как и рядовые. По замечанию артиллериста Гавриила Мешетича, отцы той эпохи требовали от сыновей-офицеров двух вещей: верить в Бога и не бояться пушек. Чтобы лучше понять это, приведём несколько строк из завещания генерала Аполлона Никифоровича Марина: «Сюртук, который был на мне в Бородинском деле, а потом бывший на мне и в Лейпцигской битве, обагрённый кровию и во многих местах простреленный, хранится у меня как святыня и должен достаться, как святыня, сыну моему Александру на память... Из офицерского знака, бывшего на мне в Бородинской битве, вылито распятие, которое хранится у меня также как святыня. Образ угодника Божия Чудотворца Николая – благословение генерала Владимира Семёновича Дихтерева – в то же время был со мною. Ранец, на мне тогда бывший, также известен моим детям...»

Сошлись две армии с противоположным мировоззрением, будто наступили последние времена. Кумиру галлов, насуплено глядящему из-под треуголки, нездоровилось. Узнав о молебне, он, скривившись, пытался убедить окружающих, что рад этому известию. Оно означало, что русские решили дать сражение, на которое корсиканец возлагал столько надежд. Поняли, что быть битве, и наши полки. Как вспоминал много лет спустя генерал Павел Липранди, по окончании молебна «все мечтания, все страсти потухли, всем сделалось легче; все перестали почитать себя земными, отбросили мирские заботы и стали как отшельники, готовые к бою на смерть… Душевное спокойствие водворилось в каждом. Раз обрекли себя на гибель – никто уже не думал о следующем дне».

«Офицеры надели с вечера чистое бельё; солдаты, сберегавшие про случай по белой рубашке, сделали то же, – свидетельствовал Фёдор Глинка. – Эти приготовления были не на пир! Бледно и вяло горели огни на нашей линии, темна и сыра была с вечера ночь на 26-е августа… Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: "Водку привезли; кто хочет, ребята! Ступай к чарке!" Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: "Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!" И с этим многие старики, освещённые догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: "Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять за землю свою!"»

Едва полки забылись сном, как были разбужены грохотом французских орудий. Было 5.30 утра.

Французов было 136 тысяч, в основном опытных воинов, русская армия насчитывала 112–120 тысяч человек, среди которых много новобранцев. Враг имел превосходство в тяжёлой кавалерии, но имел немного меньше пушек.

В половине шестого утра Наполеон, съев суп, взялся за подзорную трубу. В тумане не было видно ни зги.

– Сегодня немного холодно, – заметил Наполеон, – но всходит прекрасное солнце. Это солнце Аустерлица!

План Наполеона был неплох: сосредоточить почти всю армию на узком участке – левом фланге русских. Создав громадное превосходство в силах на небольшом участке, галлы и двунадесять языков должны были прорваться в тыл нашего войска. Они не учли, что левый фланг защищали Багратион, Коновницын, Неверовский, Раевский и другие – лучшие наши командиры. Поясним с помощью воспоминаний участника битвы унтер-офицера Тихонова, как много это значило: «Начальство под Бородином было такое, какого не скоро опять дождёмся. Чуть, бывало, кого ранят, глядишь, сейчас на его место двое выскочат… Когда б не такое начальство, не так бы мы и сражались. Потому что какое ни будь желанье и усердье, а как видишь, что начальство плошает, так и у самого руки опускаются. А тут в глаза всякому наплевать бы следовало, если бы он вздумал вилять… Да вилять никто и не думал».

Кроме того, Кутузов очень быстро смог разгадать замысел противника и начал перебрасывать на помощь Багратиону свежие силы. В результате план Бонапарта очень скоро затрещал по швам.

То место, где французы наметили свой прорыв, защищало несколько оврагов; справа стояла батарея Раевского, слева были Семёновские флеши, прозванные потом Багратионовыми. Поясним, флеши – это такие треугольные земляные укрепления, острие которых направлено на противника. Они позволяли нашей артиллерии бить не только в лоб наступающему врагу, но и во фланги. Солдат Наполеона ждали три таких укрепления, не вполне достроенных правда. Защищала их 2-я грнадерская дивизия генерала Воронцова. Сто французских орудий рявкнули в её сторону почти одновременно, затем в атаку на русские позиции пошла отборная пехота. Её проредили ядрами, а затем приняли на штыки.

Михаил Воронцов дрался рядом со своими грнадерами, подбадривая их на свой манер. «Глядите, братцы, как умирают генералы!» – говорил он. В рукопашном бою он был тяжело ранен ударом штыка, но солдаты смогли вынести командира из битвы. Кто-то сказал ему: «Ваша дивизия исчезла с поля боя!» «Да, она исчезла, – ответил Воронцов. – Но только исчезла она на поле боя». Меньше четырёхсот израненных бойцов – это всё, что от неё осталось. Воронцов не бросил их, приказав везти в своё имение. Рядом лежали на телегах генерал, его офицеры и солдаты. Так закончилась битва для 2-й грнадерской.

Подобно знамени, солнце всё выше поднималось над Русской армией. Оно било французам в глаза и вовсе не казалось им прекрасным.