ВОЛГА. ПЕЧОРА. СУДЬБА.

– …Может быть, по молитвам родителей Господь меня хранил, – вздыхает Клавдия Степановна, погружаясь в воспоминания. – Один раз я чуть не погибла. Это было, когда я заканчивала педучилище в Мохче…

Каждый год третьекурсники перед экзаменами должны были заготовлять дрова: валить лес, делать плоты, а потом их сплавлять до Ижмы. Кстати, на нас эта традиция и закончилась, потому что в 1947 году училище ликвидировали и перевели в Сыктывкар. А тогда, в мае, нас отправили в верховья Собези. Дали проводника, он отвёл нас в нужное место.

И вот плоты готовы. Мы, с песнями, со смехом, отправились вниз по реке. Один рулит, другой толкается шестом. Но случилось так, что кто-то не смог вырулить, и первый плот упёрся в берег. Остальные плоты развернуло, и самый последний, на котором была я, стал отрываться. Между плотами были сделаны перемычки, по которым можно перебегать с одного на другой. Все начали выскакивать на берег. Один парень мне кричит: «Возьми багор!» Другой: «Возьми топор!» Я стала перебегать с плота на плот и провалилась между разошедшимися брёвнами. Вода ледяная, обжигает, ведь ледоход только что прошёл. Я уцепилась за брёвна, только голова над водой торчит, а течением плот сносит всё дальше и дальше. Проводник увидел, что меня надо спасать, побежал назад по плотам. Да ещё вернулась повариха, у которой все вещи остались на моём плоту. И так нас троих течением потащило вперёд. Меня втащили на плот, но речка по весне бурная, нас несёт, на берег никак не сойти. А наши на берегу давно скрылись из вида… Впереди возникла огромная отвесная скала. Проводник говорит: «Если мы сейчас её пройдём и не разобьёмся – будем жить». Повариха завыла: «Всё, нам капут!» Я стала помогать на руле, кое-как вырулили и сразу же после скалы ткнулись в берег. Дальше шли пешком. Пробирались по разлившейся воде, по затопленным полям. Весна, май – утром солнце, а ночью заморозки. Я иду вся вымокшая, обледеневшая. Заночевали в одной избушке, на следующий день переправились в Ижму. Остальные добрались до Ижмы по другому берегу быстрее нашего. Девчата, которые сплавлялись с нами, передали в училище, что я утонула, и директор хотела уже дать телеграмму моим родителям.

Прошло два дня, как мы добрались до своего общежития, где жили вдесятером в одной комнате. Я зашла в комнату, девчонки увидели меня и остолбенели: повисла тишина, а главное – меня словно никто не узнаёт. Я спрашиваю: «Девки, вы что?» – «Клань, ты, что ли? Жива?!» – «Ну, конечно, жива». Тут все кинулись меня обнимать. Кто-то говорит: «Надо бежать к директору, сообщить, чтобы телеграмму не давали…»

– Да-а, – теперь уже пришла очередь вздыхать мне. – Говорят, тому, кого люди «хоронят» по какому-то недоразумению при жизни, потом Господь даёт прожить много лет. И вы долго жить будете.

– Может, скоро умру, – говорит старушка. – А вот ваши газеты, – она показывает рукой на две большие сумки, которые вслед за ней внёс в кабинет редакции её внук, – могут кому-нибудь пригодиться.

Ещё живя в Воркуте, с первых номеров Клавдия Степановна Канева начала выписывать газету «Вера». Сама читала её от корки до корки, давала почитать и своим родным и близким. Когда десять лет назад собиралась переезжать в Сыктывкар, все подборки газет передала в воркутинскую городскую библиотеку. А на днях пришла к нам в редакцию, чтобы принести накопившиеся за последние годы номера.

– Подборки? Как не пригодятся! – благодарю Клавдию Степановну за такое бережное отношение к газете: все номера аккуратно сложены один к одному в ровные стопочки.

Мы разговорились. Сколько ей пришлось пережить! Несмотря на почтенный возраст, 84-летняя Клавдия Степановна выглядит очень бодро. У неё хорошая память и очень бойкий ум. Родителей, а с ними и её, трёхлетнюю, сослали с Волги на Крайний Север. На Печоре пришлось в необжитом месте строить землянки, рубить лес, разрабатывать пожни, начинать новую жизнь. Ей повезло, она выжила, выучилась на учителя и стала уважаемым человеком. А вот её младшие братик и две сестрички умерли от голода и болезней.

– До переезда на Север мы жили недалеко от города Камышина, в старинном селе Соломатино, – рассказывает Клавдия Степановна. – У наших дедов, из родов Курдиных и Дружининых, были крепкие хозяйства. Дед со стороны отца – Степан Максимович – держал мельницу и коней. А дед со стороны матери – Павел Романович – имел маслобойню. К нему привозили семена, чтобы подсолнечное масло делать. В Соломатино вся наша большая семья постоянно ходила в храм в воскресные дни и на праздники. У отца был красивый голос, он до выселения на Север даже певчим в церкви был.

Семьи наших дедов раскулачили и выслали в 30-м году. Маминого отца с женой Марфой Семёновной и 14-летней дочерью Марией сослали в Караганду. Очень скоро дед и бабушка умерли от голода. Марию знакомые выдали замуж, и до сих пор её внуки живут в Караганде. А большую семью папиного отца выслали в Архангельск.

У них была необычная судьба, разделившая семью. Бабушка в Архангельске сразу же устроилась в няньки к начальнику железнодорожного вокзала. И он года через три помог им бежать. Бабушка вернулась в Соломатино, и её больше не трогали: двоюродная сестра вышла замуж за бедняка, а тогда те были в почёте. Брат папы, дядя Петя, вернувшись в Соломатино, приоделся (очень он любил форсить), в таком виде стал свободно разгуливать по селу – и зря: его снова арестовали, осудили и в 33-м году сослали в Воркуту.

Что интересно, когда дедов моих арестовали, то их маслобойню и мельницу большевики уничтожили. Беднякам всё это было не нужно. Наладить производство они толком не смогли. Наш дом и всё имущество тоже отобрали. Семья – семь человек – жила в каком-то сарае.

Прошу Клавдию Степановну рассказать, как высылали её семью.

– Нас, как кулаков, репрессировали и выслали из Сталинградской области на Печору в 31-м году: мать, отца и пятерых детей. Старшему было восемь лет, а младший братик – ещё грудничок.

Несмотря на то что отец тогда работал в колхозе, а до этого воевал в Красной Армии, не пожалели. Папа был мастеровым человеком, вся техника была закреплена за ним. На молотилке жернова крутили лошади. Папа держал своих коней и умел за ними ухаживать, поэтому лошади были упитанные, работящие. Также отец был и почтальоном: развозил письма и газеты по деревням.

На молотилке, кроме отца, работал ещё один человек. Так вот, его кони еле ноги волочили. Папу арестовали, обвинив в воровстве зерна: почему, заявили, у Курдина лошади такие упитанные, хорошо работают, а у его напарника дохлые и едва шевелятся? А папа не ленился просеивать отходы, мякину, которые оставались от зерна. Упавшие зёрнышки собирал и кормил ими лошадей.

Много раз отца вызывали на допросы: «Скажи, Курдин, как ты воровал зерно?» Папа объяснял, что не воровал, а кормил лошадей отходами, но ему не верили. Долго его так мытарили, в конце концов решили нас выселять.

До Котласа ехали в теплушках. В городе весь этап сгрузили и на барже отправили вверх по Вычегде. Плыли несколько дней до Помоздино. Там нас высадили и по тракту отправили в двуколках до Троицко-Печорска, а мужиков послали вперёд до места назначения, чтоб они начали всё готовить для проживания. Поскольку в нашей семье вместе с мамой осталось шесть человек, нам выдали две двуколки. Мы, маленькие дети, двигаясь по разбитой дороге, не раз на ухабах вываливались на землю. Тогда мама привязала нас верёвками к сиденьям.

В Троицко-Печорске мы погрузились на баржу и вниз по течению дошли до Савинобора; там рядом ещё есть маленькая деревушка Воздино. Чуть ниже, в местечке Сой-ю, нас, сталинградских, выгрузили на берег. А воронежских отвезли ещё ниже по течению, там образовался посёлок репрессированных Ичет-ди.

В ссылку родители взяли иконки. Правда, прятали их, чтобы никто не нашёл. У меня и по сей день хранится маленькая семейная иконочка Спасителя. Помню, когда жили в Сой-ю, пасхальным утром мама нас будила рано, вела на улицу смотреть, как солнце на восходе играет. «Там Боженька сидит, – говорила она, показывая на небо, – на всех смотрит». И мы, дети, тоже Бога только Боженькой называли.

Первый год зимовали в землянках. Потом построили бараки – такие длинные бревенчатые дома с одним сквозным коридором. В бараках комнатушки забиты людьми, холод, голод, антисанитарные условия; люди постоянно болели, многие умирали. В нашей семье умерло трое детей. Потом мама родила сестрёнку Раю, но она совсем немного прожила. За ней – ещё одну девочку, её тоже назвали Раей, но и она скончалась в грудном возрасте. Только четверо старших выжили.

– А чем вы там занимались?

– Лес заготовляли на экспорт. Потом у нас колхоз образовался: огромное стадо коров и телят, овцы и поросята. У каждой семьи было своё хозяйство. Хотя некоторые из-за недостатка средств держали одну корову на две семьи. Вот у нас как раз такая ситуация несколько лет была: сегодня одна семья корову доит, завтра – другая.

Дети в колхозе трудились с восьми лет: заготавливали корм овцам, ломали ивовые ветки и делали веники – каждый по два килограмма весом. Когда началась война, мне было уже 12. В этом возрасте мы работали наравне со взрослыми. Нужно было убирать картошку, которой посадили очень много. В нашем колхозе сеяли ячмень, рожь, делали масло, заготовляли мясо. Всё это отправлялось в город. Самим ничего не доставалось.

Всю свою трудовую жизнь Клавдия Степановна была школьным учителем. Преподавала в приполярных посёлках, на пенсию вышла в Воркуте.

– Вы не жалеете, что стали учителем? – спрашиваю Клавдию Степановну.

– Не жалею. Я 32 года проработала. Многие мои ученики и коллеги говорили, что это моё призвание. Правда, сама я так не считаю. Ещё моя первая учительница Вера Ивановна однажды спросила: «Ты, наверное, будешь учительницей?» – «Нет, ни за что и никогда!»

В 1944 году я закончила семилетку. Возможности учиться дальше у меня не было, потому что образование тогда было платным. Денег от продажи коровы хватило только, чтобы отправить брата получать среднее образование. (И он не подвёл родителей, стал впоследствии доктором наук.) А я решила стать швеёй.

– Тогда мы каждый год сдавали экзамены по всем предметам, – продолжает вспоминать Клавдия Степановна. – По весне Печора разливалась, и вода доходила до самого нашего села. В это время мы помогали родителям копать огороды, сажали картошку, а вечерами зубрили билеты. И вот накануне экзамена по истории (это было уже в седьмом классе) разразилась сильная буря. Надо было плыть в школу на другую сторону Печоры, а это больше семи километров по большой воде. 12 учеников из нашего села сели в карбас, а волны выше голов. На берегу стоят матери, видят, что мы то скроемся среди бурунов, то нас волной подбросит. Вопли, крики: «Вернитесь, вернитесь, утонете!» Вернулись. Когда буря стихла, взрослые мужчины опять повезли нас на экзамен. Все к тому времени его уже сдали. Наши посылают меня к директору: «Кланька, иди ты, проси, чтобы у нас приняли экзамен». Я боюсь: «Пойдёмте вместе!» – «Нет, иди одна, тебя она послушает». А директором у нас была Анна Васильевна Каракчеева – коми. По-русски она не очень разговаривала. Захожу к ней в кабинет: «Анна Васильевна, здравствуйте». – «Чейно явились? Почему опоздали?» – «Анна Васильевна, такие волны большие были. Нельзя было плыть». – «Так я выезжала за ичетдинский остров, там только рябь одна». – «А у нас с головой накрывало…» Мы попрепирались, но экзамен она всё же приняла.

Видимо, потому, что я смогла замолвить словечко за остальных, потом Анна Васильевна и порекомендовала меня в учителя.

В то лето я кашеварила на сенокосе. Вдруг приходит телеграмма из Троицко-Печорского райсполкома: Курдина Клавдия должна поехать в Мохчу в педучилище. Я очень расстроилась, когда узнала об этом. Но хочешь не хочешь, а надо ехать учиться. Я думаю, что во мне увидели лидера – человека, который способен взять ответственность за остальных. А мама моя обрадовалась, потому что в те времена учителей очень почитали. Со всего выпуска только троих и взяли.

Помню, будучи практиканткой, преподавала я в Сизябской школе, и один мальчик спросил меня: «Скажите, а Бог есть?» Я растерялась, не зная, что ему ответить. Что Бог есть, я, конечно, знала. Но говорить об этом тогда было нельзя. И сказать, что Бога нет, я тоже не могла. Сочла нужным промолчать.

Первый раз я в церковь зашла в Камышине в 1948 году вместе с подругой. Там есть старинный Никольский храм: большие иконы, фрески. Всё это мы видели в первый раз, всё для нас было удивительно. И представляете, мы с ней засмеялись – неизвестно почему. Девчонки глупые, обеим по 18. Просто не знали, как себя надо вести и что делать…

Потом мама стала учить меня, как себя вести в храме. Сама она ходить в церковь не могла из-за болезни, но заставляла меня молиться и правильно подавать записки. И что ещё мне нравилось в Камышине – общая исповедь. Пока она идёт, ты все свои грехи вспомнишь.

– А где вы учительствовали?

– После окончания училища в 1947 году меня и ещё нескольких выпускников направили в Усть-Усу, а оттуда – на новый лесоучасток в Меркель, что на Печоре. Одной пришлось организовывать школу. Мне было тогда 19 лет. Помню, как на берег Печоры на волокушах мы везли весь инвентарь: парты, стулья, доски. Сложили всё рядышком и потом дожидались катера с баржой. Ночевали прямо на берегу около этих парт и столов. А наутро выпал снег, в августе целые сугробы намело! Вскоре пришёл катер, и мы ещё 50 километров плыли до нашего лесоучастка. Так я школу и организовала.

Потом на место заведующего назначили только что демобилизовавшегося Ивана Львовича Канева. Он был после контузии, и нога у него плохо работала, прихрамывал. Сам коми, из Новик-Божа, из семьи оленеводов. Мама у него ненка. Мы полюбили друг друга, поженились. Детки у нас там появились – два сына. Потом и третий родился...

Сразу же после войны родители мои переехали жить на родину под Камышин. Как только мне исполнилось 50 лет, я получила письмо отца: «Выходи на пенсию. Мы скоро умрём. Маме 79 лет, мне – 80. Нам надо помогать». А мама у нас была больная, передвигалась с большим трудом.

Я родителей слушалась. Поэтому сразу же рассчиталась с работы и уехала к ним. Муж к тому времени умер, дети выросли, я осталась одна. 16 лет я ухаживала за родителями – вплоть до самой их смерти. Ненадолго приезжала в Воркуту, чтобы получить пенсию, рассчитаться по коммунальным платежам за квартиру, и опять на полгода ехала к родителям. Мама моя дожила до 85 лет, а отец – до 96. Царствие им Небесное.

Когда я вернулась в Воркуту, мне предложили восстановиться в школе, но я побоялась, что не смогу, как раньше, выполнять свою работу. За полтора десятилетия многое забылось. Зато я активно включилась в общественную работу. Была в совете ветеранов учителей и в совете «Мемориала». Мы организовывали дни памяти жертв политических репрессий, каждый год посещали места бывших лагерей около Воркуты, где устанавливали кресты и памятные знаки. Батюшки проводили панихиды.

В Воркуте я стала постоянно ходить в недавно открытую молельную комнату. Оборудовали её в заброшенном доме, где уже никто не жил. Я ходила к отцу Рафаилу в Иверскую церковь. Позже и на Воргашоре открылся молитвенный дом. Там я пекла просфоры. В крестных ходах постоянно участвовала на Рождество и на Пасху.

В 2001 году исполнилось 70 лет нашего переселения на Север, и председатель Госсовета Коми Иван Егорович Кулаков, друг вашей редакции, Царство ему Небесное, всех переселенцев собрал в Ичет-ди. Он ведь сам был из репрессированных воронежцев. Приехали три сотни людей отовсюду. Поселений наших к тому времени уже не существовало, они закрылись в 60-х годах. На месте Ичет-ди поставили Поклонный крест. Владыка его освятил.

Сейчас, живя в Сыктывкаре, хожу в храм Рождества Христова, постоянно подаю записки за своих родственников. Всех поминаю – и родителей, и братьев. В Казанскую церковь тоже езжу, записки подаю. Нашла хорошего батюшку, которому постоянно исповедуюсь. Дай Бог ему здоровья, он учит меня уму-разуму. Дома постоянно молюсь и читаю Псалтырь. Вот такая жизнь моя…

– Дай Бог вам, Клавдия Степановна, здоровья на многие годы.