«Я ХОТЕЛ БЫТЬ СРЕДИ ЛЮДЕЙ»

Эти рассказы архиепископа Одесского и Херсонского Никона (Петина) (01.06.1902 – 16.04.1956) были записаны его другом и лечащим врачом доктором В. П. Филатовым в тетради, которую он озаглавил «У постели больного друга». Они посвящены времени, когда о. Александр Петин (его имя до пострига), осуждённый в 1933 году по ст. 58-10, отбывал 5-летний срок в Ухтпечлаге.

После моего ареста в эпоху Ягоды я был сослан на Север. Но перед этим я побывал в одной из тюрем. Обстановка в ней была кошмарной. В небольшой камере находилось много людей разного характера. Здесь были и политические, и уголовные. На трёхъярусных нарах размещались несчастные люди. Было не только душно и смрадно, казалось, сам воздух был наполнен отвратительной площадной бранью.

Наступила Пасхальная ночь и для этого ада. Я кое-как сидел под небольшим зарешечённым окном с каким-то тихим соседом, ловя струйки воздуха, еле просачивающиеся в окно. Мы услышали негромкое пение женских голосов, доносившееся из окон нижнего этажа тюрьмы. Пели заключённые там монахини. Это было нечто светлое в эту ужасную, но Святую Великую Ночь. Мы с соседом начали тихо напевать пасхальные песнопения. Из находящихся в камере некоторые смеялись, другие продолжали ругаться, но иные начали так же тихо подпевать нам. Я обратился к камере: «Товарищи по несчастью, сегодня Великая ночь Воскресения Христова, Пасха. Попробуем помолиться!» Кто-то выругался, но наступила тишина. К окошечку в двери подошёл тюремщик. Я попросил его не препятствовать нам. К моей радости, он, усмехнувшись, сказал: «Ну что же, пойте». Я начал произносить слова молитв и петь, и камера стала петь вслед. Когда голоса нашего случайного хора понеслись по тюремному коридору, из камер тоже начали звучать поющие голоса.

Тюремщик поступил необычайно! Он прошёл по коридору и открыл окошки в дверях всех камер. Понеслось к Господу радостное могучее пение: «Христос воскресе из мёртвых!» – и подавило кощунство и сквернословие. И многие, если не все, были в состоянии благоговения. Эта ночь оставила у меня, да, вероятно, и у многих, самое глубокое впечатление.

Когда меня пересылали на дальний Север, то многие километры пришлось мне совершать пешком вместе с большой партией.

Однажды мне объявили, что согласно какому-то приказу я должен буду идти отдельно по другому направлению, до определённого мне пункта этапа. В сопровождении конвоира я проделал довольно длинный переход, и мы достигли небольшой избы. Мне объяснили, что здесь я должен остаться один, в ожидании партии или этапов, которые будут проходить мимо избы в указанном направлении. Я же должен оставаться в избе один и раздавать сухари, которые составляли паёк на дальнейший путь и были заготовлены в избе, как я убедился. Затем меня покинули.

 Дело было летом. В первые недели моего пребывания в одиночестве мне было совсем неплохо. Вынужденное отшельничество было даже приятным. В одиночестве я испытывал отдых и физический и душевный от грубых нравов этапа и сквернословия, которые царили в нём. Мне легко думалось, свободно текла молитва. Природа кругом удивляла своей красотой. Около хижины протекал ручей, я был обеспечен сухарями и водой. Я видел вблизи жизнь птиц и зверей, среди которых не было страшных.

Но положение моё осложнялось тем, что у меня не было ни тёплой одежды, ни спичек, чтобы развести костёр или затопить печь в избе. Недели шли за неделями, скоро стало заметно холодать, не за горами была осень. Никаких этапов мимо избы не проходило, и мною начала овладевать тревога за будущее, которое грозило гибелью.

Наконец, пришли тоска и отчаяние. И однажды я стал призывать Господа со всей силой души, громко и настойчиво. Я умолял о помощи. Я стоял в это время на поляне бугра, окружённого лесом, и вдруг увидел несколько человек верхами. Они также увидели меня и подъехали. Оказалось, что обо мне забыли, т. к. я находился на заброшенном, закрытом этапе. Всадники случайно заметили меня, стоящего на бугре. Они предложили мне на выбор – снабдить меня самым необходимым для жизни зимой или ехать с ними. Я выбрал второе, потому что хотел быть среди людей, чтобы исполнить мою миссию священника среди несчастных.

На Воркуте лето короткое. Всякий лагерь имел место более тёплое. Можно было устроиться по своей специальности инженера, требовалось только изменить внешний вид. Моя борода и более, чем обычно, длинные волосы навевали на охрану грусть, и вразумлять меня отправили на лесозаготовки. Шли обычно под конвоем, а там свои правила, о них предупреждалось заранее: шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству. Собственно, куда побежишь, начались настоящие холода.

Проклятия и стоны измученных людей слышались в заиндевевшем бараке. Вскоре только стонали измученные люди. Сон-забытьё приносил малое утешение, силы полностью не восстанавливались. Я пока держался, видно, пошёл в свою матушку. Ломала её жизнь и не сломила, своих детей воспитала и приёмных выкормила и образование дала. Вера в необходимость пастырского служения и надежда на встречу с матерью придавали мне силу. Как мог, я утешал страждущих.

Пришло время, когда некоторые из нас не выдержали и принимали мученический венец: не вставали утром на лесные работы, лежали на своих нарах тихие и безропотные. Души их отошли от исхудавшего тела. Каждого, кто желал, я исповедовал перед кончиной, а после смерти прочитывал заупокойные молитвы. Об этом стало известно лагерному начальству – вызвало гнев. Во время работ не было случая избавиться от меня, и кому-то пришла более совершенная мысль.

В лагере был особый барак. В нём собралась воровская элита. В бараке были свои законы. Мало кто из его обитателей работал, но умудрялись жить по лагерным меркам хорошо. Ещё не наступило время тех страшных дней, что принёс 1937 год. В лагере можно было выжить. Лагерное начальство обходило особый барак стороной. Как будто существовало соглашение: вы нас не трогайте, а мы больших хлопот вам не причиним. Как-то меня вызвали из барака, конвоир повёл к двери уголовного: спешно открыл её и толкнул меня туда.

Я попал в полумрак и дым. Вначале на меня никто не обратил внимания. Я стоял у двери. Кто-то играл в карты, кто-то спал, кто просто лежал на нарах и лениво ругался с соседом. В воздухе висела грубая брань. Меня заметили и позвали в глубину барака. Я сказал: «Друзья, чего вы приуныли, как здесь хорошо! А кто из вас здесь главный?» Один из лежавших сказал: «Иди вперёд». Я подошёл к главарю и сказал, снимая пенсне, без которого ничего не видел: «Доверяю тебе всё, что у меня самое ценное». Ответ был: «Садись, никто тебя не тронет», – пенсне возвратил. «Кто ты?» – спросили меня. Я ответил, что священник, рад, что могу проповедовать Слово Божие среди моих братьев. Решение было неожиданным: мне было предложено рассказывать библейские истории. Это было замечательно. Моими слушателями были ветераны уголовного мира, не желавшие не только расстаться с ним, но и потерявшие надежду вскоре выйти на волю и не мыслившие себя вне окружавшего их сурового лагерного бытия, ещё более ожесточавшего их сердца.

Библейские рассказы воспринимались совершенно непосредственно. Слушатели мои становились их участниками. Братоубийство, совершённое Каином, Моисей и вывод им израильского народа из египетского рабства, Иисус Навин, Давид и Соломон с его «Песнью Песней», земная жизнь Христа, апостольская проповедь особо преломлялись в сознании этих несчастных людей. Услышанные истории применялись ими к своей жизни. Они искренне негодовали по поводу Авелева убийства, предательства Иуды, проявляли непосредственность во время рассказов о страданиях, претерпеваемых апостолами во время миссионерской проповеди, живо реагировали на рассказы о мучениках за Христа. Катакомбная церковь и торжество православия находили отклик и интерес. Это была катехизация.

Через несколько дней лагерное начальство посчитало, что дело свершено. Прислали за мной. В ответ население страшного барака заявило, что «батю не отдаст». Состоялось джентльменское соглашение. Некоторые решили временно работать на лесоповале, но с «батей», это стало моим именем. Люди старше меня по годам приняли его как должное. Место в бараке было одним из самых удобных. Когда наступал час рассказов, все теснились поближе, никто никогда не прерывал меня.

Одним вечером мне сказали: «Сегодня, батя, спи крепко и ничего не слушай». Я так и сделал. Потом я узнал, что в лагере был обворован склад. Виновных не нашли. После выхода из барака я узнал, что вкусная еда, которой со мной щедро делились, была не из посылок с воли. Все, кто был со мной в бараке, разве пришли бы слушать священника в церковь? Господь послал меня быть миссионером.

Пришло время расстаться с обитателями барака. Шли месяцы, годы лагерной жизни. Начальство «привыкло» ко мне и, поняв, что атеиста из меня не получится, не прониклось расположением, а просто перестало обращать внимание. Была разрешена переписка с родными. Радостно было получать краткие строки, много писать не разрешалось. Чтобы избежать лишних хлопот и посчитав меня безопасным, отправили в бригаду на отдалённом участке. Нам выдавали сухой паёк и определённый план. Но самое главное – мы были без конвоя.

В бригаде я усвоил всё необходимое для того, чтобы быть полезным и равноправным. Сошли кровавые мозоли, руки разработались и окрепли. Удивительно, но мы выполняли положенное нам. И, наконец, я смог совершить за Полярным кругом свою первую Божественную литургию. Из ягод надавил немного сока, хлеб был. Как самое сокровенное удалось сохранить часть антиминса с мощами. Чин литургии я знал наизусть, и таинство совершилось. Это придало мне ещё более крепости духовных сил. Если я был хорошо принят в особом бараке, то здесь, в отдалении, многие прибегали к моим советам, приносили свои скорби. Сколько печальных историй, исковерканных судеб прошло в устных рассказах передо мной, тогда ещё молодым священником. Бесправие, жестокость, произвол, чинимый над невинными людьми, не имели предела. Было тяжко слушать обездоленных людей. В морозной дымке Воркуты растаяли у них мечты и надежда. Как вернуть их к жизни, чем ответить на исповедные признания?

Я глубоко верую, что меня вело Провидение и надежда не покидала, я старался делиться ею. И многие души оттаивали. Меня почему-то особенно невзлюбил один лагерный начальник, каждый раз, встречая, угрожающе поднимал кулаки. Виделись мы с ним редко. Вероятно, он жив. Молодой тогда ещё был человек, он полагал, и не без оснований, что делает нужное дело: уничтожает мракобесие, дремучее невежество. Мне же кажется, что его патологическая ненависть объяснима. Человек укоренился и ожесточился в том, что только его делание справедливо, а следовательно, и полезно для общества. Обыкновенное человеческое добро его страшило.

Есть хороший пример луча солнца и больного глаза. Нормальный глаз воспринимает свет безболезненно, глаз заболевший не терпит не только яркого солнечного света, но даже его луча. Последний раз я видел его проезжающим по мосту, сам я брёл под этим мостом. Мой надсмотрщик не вытерпел, остановился, в неистовстве поднял кулаки к небу, что-то кричал.

Прошло пять лет. Срок мне был определён милостивый. Мать и родные в каждом письме спрашивали, когда я вернусь. Что можно было ответить. Я знал не больше вопрошавших.

Когда формальности с окончанием моей лагерной жизни были закончены, я вступил на дорогу свободы в самом прямом смысле.

Была поздняя весна или раннее лето. Хороший снег лежал в тех краях. Оказии в ближайшие дни не предвиделось, а ждать было невозможно в тридцать с небольшим лет. Я встал на лыжи и пошёл с мешком за плечами в дальний путь. В первый день прошёл семьдесят километров – как не сбился с пути, можно только диву даваться.

Шёл 1937 год, страна вступила в новую стройку, когда крушилось старое, продолжали ломаться судьбы многих людей.

И вот я стою на взгорье в лагерной одежде перед Пензой – городом, где мне предстояло служить священником.

Внешний вид священника должен подчёркивать и соответствовать его внутреннему образу. Пастырь должен быть всегда в своей форме – рясе.

Я старался неизменно везде и всегда быть в духовном платье.

Один из тех, кому не понравилось появление священника в рясе на улицах города, решил проучить меня.

На одной из оживлённых улиц он подкараулил меня и на велосипеде, нещадно сигналя, направился прямо на меня, стараясь напугать и унизить в глазах окружающих. Я уступил ему дорогу один раз, потом другой, но велосипедист настойчиво возвращался, надеясь сбить меня с ног. Мне удалось приостановить велосипед и направить в другую сторону. Пригодилась приобретённая сноровка на лесоповале и в тундре. От неожиданности велосипедист неуверенно проехал ещё несколько метров и повалился на землю. Преследовать меня он более не посмел, тем более что симпатии всех видевших этот скверный поступок были на стороне священника. Потом этот молодой человек познакомился со мной ближе и посещал храм, стал ревностным христианином.