БУР-АНЬ

Отпетый сдержал своё слово. Собрав в круг своих подчинённых, он коротко приказал им готовиться к битве с вогулами, приближающимися к селению. Хотя некоторые ушкуйники решились было возражать, что «не стоит о такую погань и рук марать», но тут показались сверху Вычегды многочисленные лодки вогулов, и волей-неволей пришлось готовиться к битве, потому что отступать перед врагом ушкуйники не привыкли. Атаман распорядился отрядить часть людей в обход вогульской шайки по берегу Вычегды, с тем чтобы они ударили с тыла, а сам с остальными ушкуйниками приготовился встретить вогулов в момент их высадки на берег. Место для засады было выбрано хорошее. Как только вогулы начали высаживаться напротив Важгорта, на них градом посыпались стрелы и каменья. Дикари поначалу озадачились от такой неожиданности, затем с ужасными воплями и шумом выскакали из лодок на сушу и устремились к тому месту, откуда летели стрелы. Ушкуйники выбежали им навстречу с атаманом Отпетым во главе, началась рукопашная схватка.

Ушкуйники врубились в толпу вогулов, жестоко тесня их, но те не отступали, бились отчаянно. С реки послышались крики: несколько запоздавших вогульских лодок привалило к берегу, и человек двадцать дикарей устремились на помощь товарищам. Вогулы торжествующе завопили. Силы у них стало теперь несоразмерно больше русских, и они с оглушительным криком рванулись вперёд, размахивая топорами и копьями. Ушкуйники попятились назад. Отпетый заметил это и закричал громовым голосом:

– Не робей, не робей, братцы! Рази окаянных нехристей! Сейчас подмога подоспеет.

И подмога подоспела. В тылу вогульской шайки послышались русские возгласы, и человек тридцать ушкуйников, отряженных в обход, дружно ударили по врагу, не ожидавшему нападения с этой стороны. Вогулы смешались, затем, видя себя окружаемыми, они ринулись к берегу – в намерении бежать на лодках. Ушкуйники злорадно закричали:

– Доконали погань лесную! Не давай им ходу, братцы! Руби напропалую! Вперёд неповадно будет.

Отпетый рванулся вперёд. Бур-Ань видела с пригорка, как расправлялись русские с вогулами, и не могла не почувствовать глубокого отвращения к этой бойне, но не в её силах было прекратить кровопролитие. Ушкуйники вошли в азарт, и никто не мог бы остановить их. Вогулы таяли под натиском русских, по-настоящему сопротивлялись только около десятка человек, прижатых к самому берегу. Отпетый громко крикнул:

– Ещё раз подналягте, братцы, на эту погань, и конец всему делу! За мной, за мной! Дружнее!

Но вдруг голос его оборвался. Какой-то высокий лохматый вогул, ловко увернувшийся от его меча, с быстротой молнии подскочил и всадил ему в грудь нож по самую рукоятку. Ушкуйники окончательно освирепели. Атамана они любили за его честность и прямоту и, видя его падение, решили, что он сражён насмерть.

…После стычки с вогулами атаман был оставлен на попечение Бур-Ань, потому что рана его была такова, что не допускала возможности долгого нахождения в пути при такой погоде. На руках Бур-Ань оставили ещё троих тяжелораненых, а остальных товарищей ушкуйники взяли с собой. Убитых же похоронили на берегу Вычегды, поставив над их могилой большой крест из кедра.

Важгортцы были под впечатлением картины кровопролитного столкновения русских с вогулами. На Бур-Ань они смотрели как на свою спасительницу, истребление же вогулов восприняли как несомненную помощь христианского Бога, о котором говорила им Бур-Ань. Поневоле они должны были признать, что действительно велик Бог христианский, избавивший их от беды самым неожиданным для них образом.

*    *    *

Промелькнуло красное лето, прошла осень, и наступила суровая зима со своими снегами и метелями. Природа как будто оцепенела. В величавом спокойствии высились огромные сосны и ели, потерявшие свои очертания под толстым слоем снега и стоявшие в такой тесноте, что казались издали зубчатой снежной стеной. Никто не нарушал этого спокойствия, за исключением дерзкого человека. Но, впрочем, и человека повстречать в лесу можно было редко, несмотря на то что все мужчины-зыряне отправлялись зимой на охоту. Леса севера раскинулись на таком необъятном пространстве во все стороны, что зыряне терялись в них, как маленькие щепки в море.

В ясные зимние дни, когда солнце только освещало холодную землю, но не грело её, миллионы искр загорались на снегу, покрывавшем и деревья, и землю. Снег точно оживал и смеялся. Солнце скрашивало всё: и суровость северной природы, и жестокость царившего холода, и самую мёртвую неподвижность лесного царства, оцепеневшего в объятиях зимы. А когда солнце скрывалось за горизонтом и на небо выплывал месяц, открывалась другая картина, пожалуй, привлекательнее первой, потому что свет луны придавал земле какой-то особенный волшебный вид. Но местный люд за своими повсе-дневными заботами редко обращал внимание на эту мёртвую красоту. Зыряне-язычники смотрели на солнце и луну как на непонятные для них божества, равнодушно взиравшие на них с высоты неба. Солнце, по их мнению, было бестолковым существом, не греющим зимой, когда было холодно, и допекавшим летом, когда и без того было жарко, а луна – ледяной лепёшкой, растаивавшей на известное время и затем снова увеличивавшейся до полного круга. Это неразумные боги, рассуждали они, совсем толку не знают: один жарит, когда не надо, а когда надо – не жарит, а другой светит, когда ночь светлая, а когда темно – прячется. Живут сами по себе и не замечают наших бед и напастей!

Совершенно иное впечатление производила на лесных жителей метель. Уж ей-то было дело до людей – так и норовила закружить, запутать и заживо похоронить в снежной могиле. Метель засыпала с верхом низкие лесные избушки, раскрывала кровли, задувала тлевший огонь в очагах, потрясала срубы изб до основания, металась по селениям как разъярённый зверь, жалобно стеная и воя. Тогда зыряне многозначительно кивали головами: «Рассердились лесные духи! Ну, теперь плохое дело – идти куда-либо».

И действительно, они не смели выглядывать из своих изб в такие дни. Но не все, по-видимому, боялись «шутить с лесными духами». В один из зимних вечеров, когда сильнейшая метель крутилась над привычегодскими лесами, по льду Вычегды, покрытому толстым слоем снега, двигались три человеческие фигуры, облечённые в меховые одежды. Впереди нёсся на лыжах небольшого роста человек с надвинутой на глаза шапкой, из-под которой виднелся только клок чахлой бородки. За ним, на лыжах же, поспешали высокий широкоплечий мужчина, в опушённой соболем шапке, с луком и колчаном за плечами и огромным мечом на бедре, и стройная гибкая девушка. Это были Бур-Ань с атаманом Отпетым и одним из вадорцев, Маюром, а спешили они в низовья Вычегды, куда вздумала отправиться Бур-Ань.

После той памятной битвы с вогулами много событий произошло. Живо помнила молодая девушка прибытие жреца Пама в Вадор, когда его никто не ожидал. Помнила она его неистовство, намерение «казнить» её и картину унижения гордого волхва, отправленного восвояси под караулом. Победа её была полная, и никто не заступился за Пама. Но тот не думал сдаваться. Внезапно разнеслись слухи, будто Стефан-московитянин уже не крестит народ, а вместо него прибыл московский воевода с ратью и забирает всех в неволю, разоряя зырянские селения и отправляя жителей в Устюг и Вологду для дальнейшего следования в Москву. Приверженцы великого жреца распространяли эти слухи очень усердно, расхаживая по верхневычегодским селениям, и напрасно встревоженная Бур-Ань доказывала бессмыслицу подобной выдумки. Ей отвечали:

– Нельзя не поверить тебе, матушка Бур-Ань, да и этому не поверить нельзя. Русские всё могут сделать. Стефан-московитянин, вестимо, добра нам желал, да земляки-то его не желают добра, вот и пришли забирать нас, и Стефана они задержали. А если бы не задержали Стефана, то давно бы он пришёл сюда и услышали бы мы слова его. А то уж столь много времени минуло, и всё не приходит он с низовьев.

– Так не ропщите раньше времени: сама я пойду в низовья, – решила Бур-Ань. – Сама разузнаю всё, сама увижу Стефана. А вы меня ждите, вернусь я со Стефаном-московитянином.

Отпетый последовал за ней как неизменный хранитель её безопасности. Товарищи его, излечившиеся от ран под уходом Бур-Ань, не могли примириться с жизнью в Зырянском крае. Вскоре после дела с Памом, которого они «проводили» до Корт-Кероса, уплыли в Устюг с одним из новгородских сборщиков податей. Но Отпетый не пожелал оставить чудную девушку и остался в Вадоре, живя в избе одного почтенного старика. Любовь его к Бур-Ань превратилась в какое-то обожание, лишённое всяких чувственных вожделений; девушка являлась перед ним чем-то недосягаемо-высоким, до чего он не считал себя способным подняться. Хотя она не скрывала своей взаимности к его чувству, Отпетый понимал из её речей, что до исполнения его «обета», то есть до крещения всего народа зырянского, нечего и помышлять о браке.

…Между тем метель делалась всё сильнее и сильнее. Снег залеплял глаза, ветер яростно метался между двумя стенами леса, подступавшими к берегам Вычегды, сумерки переходили в ночь. Маюр заметно обеспокоился.

– Плохо дело, матушка Бур-Ань! – сказал он, становясь спиной к ветру. – Злые духи расходились. Ветер так и сшибает с ног. Напрасно мы вышли в путь.

Метель продолжала бушевать. Вдруг зырянин вскрикнул:

– Коин, коин (волки, волки)! Скорее хоронитесь к берегу. Быть может, не заметят там. Бегите за мной, матушка Бур-Ань! Атаман! Беда встретиться с волками!

Отпетый презрительно вымолвил:

– Экая невидаль – волки! Да я их сотню зарублю!

– Не знаешь ты, голубчик, здешнего края, вот и говоришь непутёвое, – ласково возразила Бур-Ань, не теряя присутствия духа. – К берегу, к берегу! Иначе несдобровать нам!

Вступили в лес, но и огоньки ближе стали, послышался тягучий тоскливый вой. «Избавь нас от беды, великий Бог христианский, – подумала девушка, мысленно вознеся мольбу к Творцу мира. – Не страшит меня смерть телесная, но страшно умереть некрещёной».

Бур-Ань не успела опомниться, как Маюр и Отпетый подхватили её под руки, точно ребёнка, и подняли на кедр, широко распластавший свои ветви. Отпетый, взобравшийся на дерево последним, воскликнул не без насмешливости:

– А вот и волки жалуют! Чуют, канальи, мясо человеческое.

Огоньки глаз окружили дерево. Стая была, по-видимому, огромная – в темноте не сосчитать. Отпетый решительно вымолвил:

– Не я буду, если этих живодёров не разгоню! Вот только утра дождаться, тогда и спущусь я на них, а то в этой темноте как раз попадёшь им на ужин.

– И утром не разгонишь их, – тихо отозвалась Бур-Ань. – Не уйдут они добром отсюда, если только за кем другим не погонятся. А на свою силу ты не полагайся. Не один и не два волка набросятся на тебя, а, может, целая сотня. А что ты с сотней поделаешь? Изрубишь ты десяток-другой зверей, а остальные со всех сторон в тебя вцепятся. Не дело ты придумал, голубчик, – на волков открыто идти.

– Так что же делать прикажешь? – уже с досадой спросил Отпетый. – Неужто замёрзнуть здесь аль с голоду помирать? Неужто здесь волки такие, что людей не боятся?

– Волки здесь самые отчаянные. Не боятся они людей, ежели в стаю соберутся. А теперь в стае они и голод чувствуют немалый, это по вою слышно. На одного Бога Истинного надежда моя.

Отпетый перебил с нетерпением:

– На Бога надеяться можно, но и самому плошать не надо. Уж ты прости меня, а я на волков спущусь, вот только утро подойдёт.

Он не успел договорить. Под деревом поднялся шум, визг, рычание – волки точно взбесились; послышался какой-то хряст. Звери яростно грызли что-то, испуская хриплые звуки. Одна из нижних ветвей кедра звонко треснула, затем другая, третья. Огромная чёрная фигура мелькнула в глазах атамана и сильно толкнула его в плечо; раздался глухой рёв, и высоко подпрыгнувший волк тяжело свалился вниз. Отпетый выронил из рук меч, сердце его испуганно забилось.

– Ах, лешие! – выругался он, не ожидая подобного оборота дел. – На дерево, как кошки, лезут! Ну и волки! Никогда таких не видывал.

– Это они лыжи рвут! – догадался Маюр, прислушавшись к возне под кедром. – Лыжи мы оставили на снегу, а они оленьей кожей обиты. Вот и рвут с голоду. Останемся мы без лыж как без рук. Куда теперь без лыж пойдёшь? Снег глубок и рыхл. Беда, совсем беда, матушка Бур-Ань!

– Ну и отчаиваться нечего, – сказала Бур-Ань, желая ободрить зырянина. – Удалось нам взобраться сюда, авось избавимся и от погибели. Не оставит нас великий христианский Бог без помощи. Я твёрдо надеюсь на Него!

Хряст разрываемых лыж слышался явственно. Голодные звери начинали даже грызть ствол кедра, на котором укрылись путники, но, понятно, ничего сделать не могли. Несколько бешеных волков прыгали на дерево, однако движения их были настолько неловки, что злобные животные с визгом летели вниз, натыкаясь на широкие ветви. Шум, рёв, вой потрясали своды леса.

Вот и забрезжило утро. Несчастные путники увидели воочию, что гибель их неизбежна, если волки их не оставят. Звери были кругом. Час за часом текло время, а избавления от беды не было. Волки улеглись в снег вокруг кедра и зорко следили за своими жертвами. Атаман пробовал стрелять в них из лука, но стрелы быстро закончились. День прошёл скоро. Спустились серые сумерки, надвинулась ночь. Волки настойчиво осаждали путников, не обнаруживая желания уходить. Хищники как будто понимали, что рано или поздно люди должны же будут слезть с дерева. На небе поднялся месяц. Лес озарился лунным светом и принял совсем другой вид, чем в предыдущую ночь. Тогда были метель и мгла, теперь же – тишина и свет. На дереве все молчали. Никто не начинал разговора, все трое углубились в себя. Отпетый и Маюр даже начинали дремать, несмотря на неудобное положение. Одна Бур-Ань смотрела широко открытыми глазами на небо и горячо-горячо молилась, прося у Творца вселенной спасения для себя и своих спутников.

Просто слагались в её душе слова молитвы. Не было в них красивых сочетаний, строгой последовательности, но сила была не в словах, а в пламенном сердце. Долго молилась девушка, обращаясь к Милосердному Богу. На память ей пришли рассказы одного вологодского священника о чудесах святителя Николая Чудотворца, творящего многие милости, и она мысленно воскликнула: «Помоги нам, великий Николай Святитель! Упроси Бога смиловаться над нами! Я слёзно молю тебя».

Слёзы катились по её лицу. Душа исполнилась какого-то сладкого чувства, в груди что-то ликовало и пело. С тёплой верой в Бога она молилась и молилась, пока нечто вроде дремоты не овладело ею. Вдруг слух её поразил звук человеческих голосов...

Бур-Ань и её спутники не могли прийти в себя от радости. Избавителями оказались жители селения Корт-Керос, отстоявшего в получасе ходьбы от того места, где они спасались от волков…

*    *    *

Шумно было на берегу Вычегды напротив селения Вымь-Дор (Усть-Вымь), когда к нему приближалась Бур-Ань, сопровождаемая своими неизменными Отпетым и Маюром. В Вым-Доре находился Стефан – это она узнала достоверно. Московская рать на Зырянскую землю не приходила – об этом тоже была уведомлена. А также о том, для чего собирался народ в Вымь-Доре, когда взрослым мужчинам следовало бы находиться на охоте. В Вымь-Дор ожидалось прибытие Пама, предложившего русскому проповеднику публичное состязание об истинности своих вер, и, понятно, такое событие не могло не заинтересовать зырян. По льду Вычегды – и снизу, и сверху – скользило на лыжах множество мешковатых фигур, облечённых в звериные шкуры, – это спешили жители прибрежных сёл поглазеть на Стефана и Пама, сошедшихся вместе. Некоторые останавливались напротив Бур-Ань и спрашивали:

– А откуда вы путь держите? Кажись, не из нашей стороны? И как вас по имени зовут?

– Идём мы с верховьев Эжвы, люди для вас неведомые, – угрюмо бурчал Маюр, и любопытные удалялись к Вымь-Дору, говоря промеж себя:

– Кажись, не простой человек баба эта. Такое лицо необычное. Да не сказывают, кто они. А верховых мы мало знаем.

Впереди послышался шум. На высоких и длинных санках, называемых нартами, торжественно восседал верховный жрец, угрюмо посматривая по сторонам. На нём была меховая одежда с надетой поверх неё какой-то мантией, украшенной разноцветными лентами. Нарты везли четверо здоровых людей, бегущих впереди на лыжах довольно быстро. Спереди, сзади и с боков бежали четверо же телохранителей Пама, вооружённые копьями, топорами и имевшие колчан с луком за плечами. Телохранители неистово кричали встречным:

– Эй, прочь с дороги! Великий жрец шествует.

– Точно князя Московского из кружала в кружало везут, – слегка усмехнулся Отпетый, как новгородец, не любивший Москвы и не упустивший случая осмеять московскую торжественность, сравнив её с торжественностью Пама. – Москва так же держит нос кверху.

– Москва – Русская земля, ты тоже русский, не подобает тебе смеяться над своими, – укоризненно промолвила Бур-Ань. – А ты как от меча отрёкся, так и от злоязычия отречься надо.

– Молчу, молчу, – улыбнулся ей бывший атаман.

*    *    *

Когда состязание закончилось и жрец был посрамлён, девушка не пошла в церковь, куда вошёл Стефан, потому что считала себя недостойной входить в храм Господень. Наконец молебствие было кончено. Народ вывалил из церкви. Стефан вышел после всех и направился к своему жилищу, попутно осеняя крестом расходившихся людей.

– Бог вас благословит, братия, – говорил он, отвечая на обращаемые к нему знаки почтения. – Спасибо, что слушаете меня. Не отвращайтесь от истинной веры, кто принял её, а кто не принял – спешите просветиться святым крещением. Не уподобляйтесь злочестивому Паму: окаменело сердце его, и никакие силы земные не умягчат его. Но вы не настолько окаменели сердцем.

– Не оступимся от веры истинной, – отвечали верные, – не на то мы приняли крещение, чтобы отступаться от веры христианской!

– А мы подумаем! – отзывались язычники. – Не претит нам вера твоя, да всё же подумать надо.

– Утверди вас, Господи, в мыслях разумных! – заключил Стефан и подошёл к своей избе, сопровождаемый одним учеником, ещё отроком, происходившим из тех же зырян. Взор проповедника встретился со взором Бур-Ань, и он ласково улыбнулся.

– Мир тебе и Божие благословение, сестра моя, – сказал Стефан, подходя к девушке. – Послушалась ты голоса своего сердца – отдала себя на службу родному народу, и благо тебе будет! Господь видит твою жизнь добрую и милостиво взирает на тебя с высоты небесной. Бог да благословит тебя! Войди в жилище моё, там и побеседуем.

Он благословил Бур-Ань и обернулся к Отпетому:

– И тебя да благословит Господь, раб Божий Андрей. Радуюсь твоему раскаянью. Тяжки грехи твои, но милость Божия неизреченна! Войди и ты в жилище моё. Дверь открыта для всех.

Отпетый поглядел на проповедника с удивлением. В голове его пронеслась мысль: «А как он узнал моё имя?» И робость напала на Отпетого, когда он вошёл за Стефаном и Бур-Ань в избу. Святость проповедника его страшила. Стефан ободрил:

– Не бойся меня, брат Андрей. И я грешный человек, и ты грешный, и все люди грешны, но Бог прощает тех, кто старается исправить жизнь свою, и никого от Себя не отринет.

Стефан перекрестился на висевшую в углу икону и несколько минут молчал, погрузившись в какую-то думу. В избе царил полумрак; окошечек было только два и таких малых размеров, что дневной свет с трудом проникал в них. Стефан сидел напротив одного окошечка, и лицо его было освещено, в то время как фигура тонула в тени. Заметили Бур-Ань и Отпетый, что лицо его было бледное-бледное, точно восковое, щёки худые и впалые, под глазами синие круги. Одни глаза сияли неземным огнём и выражали глубокое чувство доброты и кротости. Но теперь к этому примешивалось ещё выражение страдания, точно Стефан чувствовал какую-то немощь, но скрывал. Причиной такого состояния было крайнее утомление проповедника, не вкушавшего пищи в течение трёх суток и готовившегося постом и молитвой к состязанию с Памом.

Стефан спросил девушку:

– Благополучен ли был путь твой, сестра моя? Ведь здесь дорог нет. Всё по снегам на лыжах. А кругом леса да леса, а в лесах зверья много.

Бур-Ань рассказала проповеднику о неожиданном спасении от волков и перешла к главному:

– Смута идёт в верховьях Эжвы. Донеслась весть отсюда, с низовьев, что тебя уже нет на земле Зырянской, что ты на Русь воротился, а вместо тебя пришли воины московские и народ в Москву уводят. И будут, дескать, там рабами русских князей, и разорится страна здешняя, и прекратится народ зырянский. Все всполошились от таких вестей и даже мне верить перестали. Напрасно толковала я, что не бывать делу такому; меня спрашивали: «Почему ж Стефан-московитянин сюда не приходит, если есть он здесь? Неужто не придёт он в верховья Эжвы? Ведь по времени давно бы пора ему прийти». И не могла я ответить на это, ибо усомнилась сама, придёшь ли ты в верховья Эжвы.

– Напрасно ты усомнилась, – сказал Стефан, покачав головой. – Не покину я дела своего. С благословения владыки Коломенского Герасима пришёл я сюда и, Бог свидетель, либо голову свою сложу за Христа своего, либо приведу людей в веру христианскую, православную. Ежечасно думаю о том, как бы подвинуться к верховьям Эжвы, да всё урваться не могу. Непросвещённых и здесь много, особливо по Выми. Там Пам-жрец жительствовал, там много закоренелых поклонников ложных богов. Не могу я идти вперёд, пока здешних людей не обращу. Да теперь, Бог даст, получше будет: посрамлён Пам-жрец, приговорён он к изгнанию из страны своей, и не будет опоры для тьмы языческой.

А помнишь ты встречу нашу в Вологде? Тогда я сказал тебе, что когда наши дороги сойдутся, то просветишься ты святым крещением. И вот дороги наши сошлись. Пора тебе принять христианскую веру.

– Да я обет дала, отче, – возразила Бур-Ань, искоса взглянув на Отпетого, – не креститься до той поры, пока не окрестится весь народ зырянский.

– Такой обет не может держать тебя. И не могла ты давать такого обета! Не подобает человеку, живущему христианской жизнью, оставаться язычником. Теперь же должна ты креститься, если любишь Христа и веру истинную. А то соблазн будет; скажут: «Хвалит она новую веру, советует принять её, а сама креститься не желает. Не есть ли обманщица она?» А если усомнятся, то вина на твоей душе будет.

Девушка согласилась с проповедником и промолвила:

– Но у меня ещё другой обет есть.

– Какой же?

– Обещала я выйти замуж вот за него, отче, – она указала на атамана, сидевшего в глубоком молчании, – выйти тогда, когда окрещусь в христианскую веру, и должна я обещание исполнить. А как же народное дело? Не должна я помышлять о своём счастье до той поры, пока народ зырянский счастлив не будет. А и обещание исполнить надо – выйти за него замуж…

Отпетого будто что-то подтолкнуло. События последних дней, показавшие ему всё ничтожество земного бытия перед неисповедимыми путями Господними, подействовали на него так глубоко, что он задумался, как порвать счёты с прежней лихой жизнью. И, слушая беседу, убеждался, что не ему, недавнему разбойнику, быть мужем такой чудной женщины, ставившей счастье других выше своего счастья. Себя не помня, рухнул он на колени перед смиренным иноком и заговорил, сбиваясь, путаясь и обливаясь горячими слезами, которых он сам не замечал:

– Недостоин я женой её иметь. Велико окаянство моё, человек святой, не следует мне даже помышлять об этом. Не мне, татю непотребному, жениться на голубице чистой! Пусть обещание её будет не в обещание! А тебя я об одном прошу, отче: оставь меня при себе, научи жизни христианской. Погряз я во грехах многих, нет мне надежды на спасение без тебя, человек святой! Пожалей, не отталкивай меня!

И долго так говорил и рыдал Отпетый, открывая свою душу и не стыдясь уже слёз своих. Стефан не перебивал молодого человека. Отпетый тронул его своей сбивчивой, безыскусной речью, лившейся от потрясённого сердца. Стефан поглядел на Бур-Ань. Девушка сидела бледная и растерянная, потупив взгляд. Слова Отпетого её смутили. Она видела, что он понял её не так, как она хотела, а совершенно иначе – будто она считала его помехой для себя в деле народном, а между тем она и не думала ни о чём подобном.

Стефан видел всё. И заговорил тихим, проникающим в душу голосом, обращаясь к молодым людям:

– Слушаю я вас, и тебя, сестра моя, и тебя, брат Андрей, и вижу ваше затемнение духовное. Ты, Бур-Ань, полагаешь, что нельзя помышлять о своём счастье до той поры, пока народ зырянский счастлив не будет. А в чём же есть счастье народное? Это одному Господу ведомо. У каждого своё счастье, данное ему от Бога, только не все своё счастье понимают. И у тебя своё счастье есть, да считаешь ли ты его счастьем – неведомо. О счастье судить не нам, грешным людям, а Всеблагому Господу. На Него и возложи ты упование своё о счастье народном и помни, что Бог мудрствовать не велит, а велит творить добро в простоте душевной и беспредельно веровать в Него. А ты мудрствуешь о том, о чём одному Богу ведать надлежит. Не о счастье народном пока нам заботиться надо, а о спасении народном. Об этом и заботься ты, а счастье само придёт.

А ты, Андрей, напрасно в отчаянье впадаешь. Принимаю я тебя к себе, брат Андрей, живи, читай книги священные, учись по Писанию жить и меня, недостойного, слушайся, если о чём попрошу тебя.

Стефан помолчал с минуту и продолжил:

– А теперь вот что скажу я вам, друзья мои. Господь наш Иисус Христос говорил: «Милости хочу, а не жертвы». И от вас не требуется жертвы. Любите друг друга, как любили, ибо чистая любовь не порок. Но прежде чем в брак вступить, постарайтесь заслужить своё счастье. Ты, Бур-Ань, подготовишься к великому Таинству крещения, наставлю я тебя в истинах христианских, а через две седмицы окрестишься ты и воротишься в верховья Эжвы уже христианкой. Продолжай там доброе дело своё, елико возможно. А ты, Андрей, со мной оставайся и учись по-христиански жить. А когда познает Христа весь народ зырянский – а это, мыслю я, свершится скоро, – тогда сочетаетесь вы браком честным и Сам Господь благословит союз ваш, ибо заслужите вы счастье своё. А теперь потрапезуем немного. И вы, и я бодрствовали ночь эту, целые сутки пищи не вкушали, подкрепим же силы свои телесные.

Оба молодых не знали, как выразить свою любовь и признательность святому подвижнику, разрешившему их сомнения, и в избытке чувств упали перед ним на колени, но Стефан поднял их, благословил и усадил за трапезу, которая была приготовлена учеником его, отроком Матфием. Заключалась она в хлебе, воде и одной рыбной перемене.

Через две недели в скромном храме Благовещения Пресвятой Богородицы было совершено над Бур-Ань Таинство крещения, и она получила имя Анна.

*    *    *

Прошло три года.

Благодаря Бур-Ань в верховьях Вычегды Стефан нашёл уже готовую почву для сеяния христианских начал. Крестив привычегодских жителей, святитель перешёл на реку Сысолу, где проповедь его встретила гораздо большие затруднения, чем на Вычегде, но всё же большинство и там приняло христианство. Тогда Стефан послал сказать Бур-Ань: «Пришло время твоё, сестра моя Анна! Довольно потрудилась ты. Иди в Вымь-Дор, и совершится брак твой с Андреем, сотрудником моим, которому обещалась ты».

И вот заветная минута наступила. Когда Анна прибыла в Вымь-Дор (Усть-Вымь), то встретил её не ушкуйник Отпетый, а учитель Андрей. В Вымь-Доре он учил зырянских детей грамоте, объяснял Священное Писание и, насколько мог, помогал своему учителю. Стефан совершил над ними венчание, благословив их на новую жизнь. Вскоре после этого заботливый проповедник уехал в Москву просить для новой паствы Христовой епископа. Но в Москве в епископы Пермской страны (так назывался в старину Зырянский край) поставили его самого, хотя он и отказывался от такой чести.

Воротился он в Зырянский край уже епископом и на первых же порах посвятил сотрудника своего Андрея в сан. Бур-Ань не забыла своего призвания, и в замужестве по-прежнему была она Ангелом Хранителем зырянского народа, благословлявшего её имя, и по настоящее время память о ней сохраняется в некоторых местах, хотя большинство и забыли о ней. Но слово «бур ань» стало с тех пор нарицательным ласкательным словом, вроде русского «голубушка», «милая», и если зырянин желает приветливо отнестись к женщине, то он называет её «бур ань».