КАЮЩАЯСЯ ЕКАТЕРИНА

С пригорка открылась неожиданно идиллическая картина. Село, вдали речка, а посередине белоснежный храм необычной для этих мест архитектурой: квадратный в плане, с чёткими линиями устремлённых в небо стен, купола – словно шлемы на головах русских витязей. Во всём лаконичность и изящество. Мне почему-то вспомнилась картинка из школьного учебника истории со старинным новгородским храмом. Но откуда такая архитектура здесь, на юге Вятского края, куда православие пришло только в XVI веке – с завоеванием Казанского ханства? Оказывается, село Константиновка Малмыжского района ранее называлось Стекольным. Видимо, в селе был стекольный завод! Но куда делся потом?

Своё нынешнее название село получило в 1831 году по имени храма в честь равноапостольных Константина и матери его Елены. Вот как об этом сказано в клировых ведомостях: «Село расположено на низменной равнине по реке Мелетка. Стоит на Сибирском тракте. Деревянная церковь построена и сгорела в 1860 году. Вторая поставлена осенью того же года, в 1894 году продана в село Китяк…» Каменный храм возводился с 1877 по 1892 год по проекту – кого бы вы думали? – самого Константина Тона! Константина Андреевича, создателя собственного русско-визатийского стиля в архитектуре, архитектора Большого Кремлёвского дворца, здания Оружейной палаты, Храма Христа Спасителя и... вот этой церкви в отдалённом вятском селе Константиновка. Говорят, данный проект выбрала графиня, хозяйка стекольного завода. Приход состоял тогда из девяти селений. А вот сведения советской поры, по переписи 1926 года: «В сельсовете 8 населённых пунктов, жителей 1576, в том числе 287 татар».

Сегодня татарское население составляет более половины жителей села. Местная мечеть устроена в бывшем доме священника, который, согласно «Клировым ведомостям», построен «в 1905 году священником на свои деньги за 1200 рублей с уплатой по мере накопления свободных церковных сумм». Звали его Владимиром Капитоновичем Меньшиковым. Он – один из четырёх детей первого константиновского священника отца Капитона, пошедших по стопам отца. В 1937 году отец Владимир был арестован и затем расстрелян в Кирове. Отняли жизнь и у храма: до 1943 года он стоял закрытым, но не разграбленным благодаря заступничеству председателя сельсовета Василия Петровича Чиклина. После его ухода на фронт добровольцем место занял Алексей Уланов. Тот распорядился вывезти из храма всю утварь и иконы в неизвестном направлении.

После войны в церкви устроили спортивный зал, так что ко времени передачи её в руки верующих в 1999 году она представляла собой плачевное зрелище: обезглавленная, с выщербленными стенами, протекающей кровлей, изуродованным полом. Но всё же стены здания ещё держали своды…

– Когда мы приступили к восстановлению храма, – рассказывал мне отец Владимир Мачехин, – никто из местных жителей не мог с уверенностью вспомнить, как она называлась. Только когда мы разыскали старые документы, узнали, что имя её – Христорождественская.

С того разговора прошло несколько лет. Теперь церковь восстановлена по всем канонам русского храмостроения – даже под папертью устроена покойницкая (ниша, в которую помещали новопреставленного в ожидании отпевания в жаркое время), расчищена и украшена цветниками прицерковная территория, в сторожке поселился Николай – сторож, пономарь и звонарь одновременно. Я бываю в храме каждый раз, как попадаю в эти края. Увы, немноголюдны сегодня здесь службы – для восстановления храма в душе российского народа потребуется куда больше времени и сил…

На вечернюю перед Казанской я еду вместе с нынешним настоятелем константиновской церкви отцом Владимиром Колупаевым. С нами едут моя подруга Надежда, настоятель храма в селе Слудка соседнего Вятско-Полянского благочиния отец Борис Бабушкин и певчая из Малмыжа Мария. Значит, торжественной обещает быть служба. Может, соберётся на неё народ?

Но, кроме нас с подругой, из прихожан только одна старушка. После службы мы разговорились. Бабушка Катя Корсакова, так она представилась, не пропускает ни одной службы в этой церкви, благо живёт за два дома отсюда, так что ещё может добраться до неё на плохо слушающихся ногах. Она родом из здешних мест, но половину своей взрослой жизни прожила в городе Тюмени. Сейчас ей 83, многое повидала на своём веку.

– Когда Зоя в Куйбышеве окаменела с иконой Николая Чудотворца, – вдруг вспомнила она, – я тогда замужем была в Кабачках, а по соседству одна бабушка жила. Так она туда поехала нарочно для того, чтобы узнать, правда ли это. Вернувшись, сказала: «Всё правда: и что уколы ей делали, а иглы как о камень ломались, и что икону никакой силой из её рук не могли взять, и что кровь из досок пошла, когда пол под нею рубили. Когда на Пасху ожила, её спросили: кто тебя кормил всё это время? Она ответила: голуби меня кормили. И в психушке не умерла сама, а её нарочно умертвили, потому что Бога стала проповедовать и в монастырь собралась». Вот бы мне тогда к старушке этой прислушаться, жизнь моя бы по-другому сложилась, а я, окаянная, в Бога не поверила – так всё наперекосяк у меня и шло, всё грешно… Но в Бога я всё-таки уверовала после одного чуда, случившегося со мной и сестрой…

Мне захотелось подробнее узнать о том чуде и о жизни моей новой знакомой вообще, поэтому я напросилась к кающейся бабушке в гости.

Деревянный дом Екатерины Ивановны Корсаковой выстроен по всем правилам вятского крестьянского домостроительства: одворица с множеством хозяйственных построек для скотины и припасов, просторные сени с лестницей, ведущей высоко к входным дверям. В горнице, если б не телевизор да диван, убранство вполне сошло бы за образцовую картину русского крестьянского быта начала прошлого века: сундук, стол с белой скатертью, печка, вышитые салфетки на полочках и, конечно, иконы в красном углу, доставшиеся хозяйке по наследству. Значит, её семья была верующей?

– А не знаю. Родители, конечно, венчанные были, но венец-то не сохранили. Отец крепко пил и гулял…

Так неожиданно начался наш разговор. В нём вообще оказалось много крутых поворотов, как, впрочем, и в самой жизни моей героини.

Помнит она себя хорошо лет с десяти. Тогда в крестьянских семьях, видимо, ещё сохранялась традиция ходить семьёй в церковь. Вот и мама водила дочек в храм соседнего села Порек. Как храм назывался, бабушка Катя уже не помнит, в памяти остались лишь большие, потемневшие от времени брёвна его стен и множество икон внутри: ими, кроме многоярусного иконостаса, были увешаны все стены. Но, видно, приобщение к вере детей было в семье лишь обрядовым, поверхностным: все ходят, и нам нужно – девочка не знала ни одной молитвы и не понимала смысла службы, а когда все опускались на колени, её вообще смех разбирал.

Позже она пришла в эти стены уже одна и более охотно… смотреть кино – после войны храм превратили в клуб. Слава Богу, не пришлось ей поплясать здесь на танцах, хоть этого греха нет на душе. Порек тогда был богатым селом: и маслобойня имелась, и склады, и почта, и конторы разные – всё крепкие, добротные здания. Но после осквернения церкви стали в разных местах села сами собой возникать пожары: то склады сгорят, то контора… И это при том, что в почве здешней много грунтовой воды – сказывается соседство с Вяткой; везде колодцы, родники. Но как ни лили воду, а всё сгорало дотла. Потом уж и сама церковь вспыхнула. Так половину села уничтожил огонь или, как уверена моя собеседница, грехи людские:

– Вот и мама моя, мне кажется, тоже бесноватой стала: всё её на скандалы разбирало. Бога забыла: иконы хоть и висели дома, но к ним уж не обращалась, с отцом жизнь она так и не наладила. Сколько себя помню, столько же и их ночные драчи и как мы с сестрой ревём: «Дайте хоть поспать!» Перед войной отец работал в зерносушилке с двумя мужиками. Видимо, запировали и недосмотрели – зерно сгнило. Посадили за вредительство. А когда война началась, то его из лагеря послали на передовую, в самое пекло. Оттуда не возвращались, а он вернулся, потому что я, дура, выревела его.

– Это как?

– А вот не знаю, просто всё время, каждый день, я ревела и ревела, и, видимо, Бог, хоть я и не верила в Него, пожалел нас... а может, за неверие и наказал этим. Ведь если б он погиб на фронте, семья бы хоть какую-то пенсию получала, а так никакой помощи ни от кого – ни в войну, ни после…

Мы жили в Арт-Пореке. Сейчас уж деревни этой нет. От Константиновки через 12 километров повёртка есть на Порек, там Сибирский тракт был. От него берёзы остались – их, говорят, по приказу самой царицы Екатерины сажали вдоль дороги. А от повёртки до нас ещё несколько километров идти. Как-то в войну на нашу корову рысь напала, выгрызла ей ногу. Мама её лечила всё лето у ветеринара в Пореке: рано утром сначала час до него с коровой добирается, а оттуда – на работу… Поздно ночью домой возвращалась – через порог переступит да так, не разуваясь, и рухнет на пол, заснёт. А утром всё по новой… Мы с сестрой маленькими были – она вообще кроха, на восемь лет меня младше, – а всё старались взрослым помочь.

Один поход за ягодами в лес запомнился сёстрам в мельчайших подробностях на всю жизнь.

В лесу не было ни души, но только наклонились, чтоб сорвать ягоды, как вдруг перед ними выросла фигура мужчины. Он смотрел прямо на них и говорил на каком-то непонятном языке. От испуга старшая выронила из рук корзинку, младшая заплакала, а потом бросились бежать что было сил. Пробегая по тропинке, Катя зацепилась за еловый сучок одним лаптем и в прямом смысле взмыла в воздух. И – вот диво! – безо всякого вреда девочке: она медленно опустилась на землю и, освободив ногу, продолжила бег... Бежали очень быстро, казалось, напугавший их незнакомец остался далеко позади, но только в дом вбежали, глядь – а он под окошком стоит, да так, как будто и не бежал, а давно тут их поджидает. «Нечем подавать!» – крикнули девочки, со страху залезая под лавку, и сидели там, пока мать не пришла с работы.

В то время по лесам за Вяткой побирались не только нищие, но и бежавшие из мест заключения или от призыва в армию. Но уж очень не похож был тот мужчина на простого дезертира. А на кого? Много позже, когда Екатерина Ивановна впервые услышала церковное песнопение, вспомнила ту речь незнакомца. Но откуда он был послан? В любом случае наверняка для предупреждения, чтобы вспомнили люди Бога…

Сколько тяжких испытаний легло на плечи российских мужчин: воинская служба, восстановление народного хозяйства. Но неизмеримо тяжелее была доля российской женщины. Ей определено было пройти все тяготы войны и разрухи без малейшей скидки на слабый пол.

– Как только выжили, не знаю, – говорит моя героиня, – так голодали, что в войну всю траву в округе съели: клевер, кисленку, лебеду… И когда Сталин умер, мне его нисколько жалко не было, ведь он нас, колхозников, налогами непосильными давил и паспортов не давал, как преступникам. Хорошо помню тот день – я тогда на лесозаготовках работала сучкорубом, так никому работать не давали.

Рвавшаяся из неустроенного родительского дома, Катерина не обрела семейного счастья и в замужестве – её муж Иван пил и бил не только её, но и собственную мать... Убежала от него в никуда: сначала в Кильмези мыла полы в школе, потом подалась в Ижевск к тётке. Снимала углы, питалась только хлебом и водой. Вместе с рухнувшими надеждами на собственный тёплый домашний очаг пришла ещё одна беда – далеко от неё уехала сестра. При воспоминании о сестрёнке у бабы Кати туманится взор – она всю её жизнь оставалась для неё единственным дорогим и близким человеком, несмотря на то что были они сродными (мать дважды выходила замуж). Сестре она восполняла материнскую заботу и ласку, когда родители были заняты разборками между собой. Только сестре Катя могла поверять свои боли и радости и от неё получать утешение.

По какому-то делу муж сестры попал под следствие, но сумел убежать из-под стражи. А через некоторое время прислал весточку, мол, устроился в Тюмени. Сестра, забрав грудного ребёнка, отправилась к нему и уже оттуда, тоскуя по Катеньке, позвала её к себе. Так Екатерина Ивановна оказалась в столице Западной Сибири.

– А у них комнатёнка маленькая: печка, взрослая да детская кровати – и места больше нет. А тут ещё её муж стал пить, да руки распускать, да ещё и сына этому учить. Вот тогда я зареклась: замуж никогда не пойду. И не ходила, хотя моталась, и за это Бог меня наказал: родила без мужа сразу двойню. В роддоме все дни ревела – как с ними дальше жить?

– Меня вот ещё за что совесть мучает, – вдруг вспоминает моя собеседница. – Во время второй беременности у сестры нашли туберкулёз, я тогда в курсантской столовой работала посудомойщицей. Собаку, которая ходила к нам подкармливаться, я убила и сварила, чтоб сестру накормить – мне сказали, что при болезнях лёгких собачье мясо помогает. И правда, сестра выздоровела, с неё даже инвалидность сняли, да только всё равно умерла не в своё время от другой болезни. А сейчас терзаюсь: грех ведь собаку-то есть! Поздно я к Богу-то пришла, поздно, столько успела нагрешить... А уверовала после одного случая.

Весной решила больную сестру к родителям сюда, на родину, отвезти – её всё равно с завода, где работала, уволили, так что сидели мы вчетвером на мою зарплату посудомойщицы, которой хватало дня на два. Родители в Арт-Пореке корову держали – пусть, думаю, парное молоко пьёт. И вот мы уже у речки Шошма. Это быстрый, своенравный приток реки Вятки, огибающий город Малмыж, а Константиновка и Порек находятся на противоположном берегу. Стали переправляться на плотике с мотором. Кроме меня с сестрой и двумя её детьми, ехали ещё трое мужиков. Только отплыли на середину, как на винт намотался какой-то провод, и плот понесло по течению с большой скоростью, а мы сделать ничего не можем. Из воды у берега столбик торчит. Один мужик говорит: «Я сейчас к нему вас притяну». Спрыгнул, но ничего не получилось. В другом месте второй спрыгнул – и снова ничего не вышло. А нас уже в Вятку несёт, плот вот-вот грозит перевернуться. Сестра с детьми ревут, а я словно окаменела: стою, голову вверх подняла и – не знаю, как мне эта мысль пришла, – стала Бога умолять: «Спаси не ради нас, ради детей, которые ещё не жили и безгрешные». Тут же наш плот к берегу толкнуло и словно пришило к нему. Выбрались, даже ноги не замочили.

«Значит, Бог есть!» – это открытие предопределило всю оставшуюся жизнь Катерины. Ничего не зная о православной вере, она вдруг почувствовала непреодолимую тягу узнать о ней всё, научиться молитвам… А сделать это в стране победившего социализма было совсем не просто – православную литературу было запрещено продавать даже в церкви. Но она, навёрстывая упущенное, стала расспрашивать о Боге стариков. Однажды от одной слепой женщины, которую звали Анна, узнала историю явления святого Иоанна в Тобольске. Пролежавший 300 лет в земле, его гроб вышел на свет перед самой войной. Вышел вместе с водой – на этом месте забил святой источник. Городские власти, разумеется, приложили все усилия, чтобы уничтожить это проявление «мракобесия»: источник зацементировали, а нетленные мощи, как археологическую находку, поместили в одну из церквей, стоявшую на вершине горы недалеко от места явления святыни. Но вода пробила грунт вокруг зацементированной площадки и хлынула на город бурным потоком, а святой Иоанн стал являться людям во снах с требованием поставить его туда, где творится молитва, то есть в единственную действующую маленькую церковь на той же горе. Слепую Анну привезли туда глубокой ночью. Идя к источнику в кромешной темноте, она оступилась и упала на что-то мягкое и тёплое. Пошарила рукой – шуба! «Откуда, – думает, – здесь она взялась?» Шуба оказалась огромной овчаркой, привязанной у источника отпугивать людей, но она даже не пикнула на паломницу.

Услышав этот рассказ, Екатерина стала копить деньги на поездку в Тобольск.

В тобольской церкви ей очень понравилось, только непонятно было, о чём псалмы и молитвы. Набралась смелости и подошла к одной старушке: «А где бы мне книгу купить такую, чтоб научиться молиться?» Та отвечает: «Есть у меня одна, могу тебе продать. Приходи завтра». Переночевала Екатерина с дочками на вокзале и на утреннюю службу опять в церковь приехала, но старушки той не видит. Стоит расстроенная – времени ведь нет её разыскивать.

– Вдруг ко мне послушница подходит, – вспоминает Екатерина Ивановна, – и шепчет: «Иди у батюшки благословение возьми». Я не понимаю: какое благословение? зачем? А она снова ко мне подходит и подталкивает: «Попроси у батюшки благословение, ведь ты же с детьми малыми, где устроишься, если на поезд опоздаешь? В гостинице деньги платить надо, у тебя их нет». Как будто мысли мои прочитала! Так я узнала, как брать благословение. А после службы уж и не чая, что встречу ту старушку, повернулась, чтоб к выходу идти, а она, оказывается, рядом со мной стоит! Поехали к ней домой, она мне дореволюционную Псалтырь продала, очень дёшево.

Так в руки Катерины попала первая православная книга. Там же, в церкви, она познакомилась с Галиной, приезжавшей на службы откуда-то из сибирской глубинки. И у той была своя непростая дорога в храм: дочь очень хорошо танцевала, мечтала стать артисткой, но после того, как её изнасиловали негодяи, потеряла интерес к жизни – думала только о самоубийстве. И тогда мать от безысходности пошла в церковь и вымолила у Бога дочерино счастье – хороший парень взял её замуж. Сдружившись, стали Катерина и Галина ездить по святым местам вместе.

– В Эстонии место такое есть – Пюхтица, там источник Божьей Матери, – вспоминает об одной поездке моя героиня. – Со всего мира туда паломники едут. У девок моих после купания в источнике волосы очень хорошо расти стали. И ещё заметила: дома после мытья они долго сохли, а там только из воды вышли – уже сухие; это, думаю, потому, что беси человека сушат, а пока он мокрый, они к нему доступа не имеют. Одну старуху привели. Как только она с клюкой к воде подошла, вдруг из неё голос мужской раздался, страшный: «Ты зачем, старая, сюда пришла, обещала мне в церковь не соваться, обманула!» Оказалось, бес в ней уже 30 лет сидел – как её ломало, когда воду на неё плеснули!

Недалеко от источника церковь была, в которой батюшка отчитывал – одержимых каждый день полный храм набивалось, и мы поехали туда на отчитку.

– Разве вы одержимой были?

– А в ком из нас бес не сидел? Да во всех, наверное, ведь как жили-то безбожно! Мы вперёд к алтарю встали, ревём о грехах своих – слёзы из глаз ручьём бегут. Тут одна женщина, с виду вроде нормальная, к нам подходит да как рявкнет не по-человечески – глаза у нас тут же высохли. Святая вода в той церкви очень сильная – ею все в храме обливались так, чтобы полностью промокнуть, даже за шиворот лили и с пола собирали – и на себя, и в банки. Была там бесноватая Нина. На колени встала, завыла по-волчьи и на коленях же так припустилась из церкви вон, что догнать её не смогли, а батюшка ей кричит: «Нина, Нина! Иди сюда!» Она вернулась. На амвон села, язык, как собака, высунула, рычит, а он её стал водой поливать, и она успокоилась. А другая одержимая, как только на неё воду плеснули, как выскочит из церкви да через забор перепрыгнет – не вернулась, а забор-то высокий. Вот что беси-то с человеком делают! Всю ночь службы шли, и все, кто в храме стоял, пели, и я пела всю ночь, как будто всю жизнь певчей была, а когда из храма утром вышла, все слова забыла…

Во все паломнические поездки Екатерина Ивановна брала своих дочек-близняшек. А в ту пору даже за ношение крестика ребёнка могли сделать изгоем в школе. Однажды Екатерина Ивановна встречала их после второй смены, а они подошли не одни – с учительницей. «Не туда вы своих детей водите, не тому учите», – собралась та прочитать нерадивой родительнице нотацию, но Екатерина Ивановна неожиданно даже для себя самой парировала: «А чему плохому могут научить в церкви? Приведите хоть один пример». И педагог, не найдя, что ответить, пошла своей дорогой. А потом приятельница дала Екатерине газету с напечатанным там указом властей о том, что запрещается притеснять верующих. Она дала прочитать её своим дочерям, и те, успокоившись, на насмешки внимания больше не обращали.

Ах, если бы так же просто можно было устроить и их дальнейшую жизнь! Увы, у каждой оказался свой нелёгкий крест. Одна живёт в Константиновке с мужем и шестью детьми. Очень тяжело их поднимать – денег постоянно не хватает. Другой с личной жизнью не повезло, и работы нет... Старушка вздыхает:

– Всё молюсь, чтобы простил Он мне мои грехи, не наказывал за них моих детей, моих внуков, чтоб мир в стране был, а то эвон как на Украине воюют друг с другом... Не дай Бог нам ещё и такого наказания!

Большой рыжий кот, дремавший на хозяйкиных коленях, открыл один глаз и сладко потянулся, но бабушка сгребла его в охапку и бросила на диван – не до него пока: гости засобирались уходить, а как хочется поговорить ещё! Может, чаем задержать? Увы, сумрак за окнами заставил нас отказаться от угощения – пора в путь. Хозяйка всё же заглянула на кухню, чтоб достать из стоявшего там сундука несколько яиц.

– Угоститесь дорогой, – протянула она, – от моих курочек.

*    *    *

Свет от фар разрезал опустившееся на землю чёрное покрывало, выхватывая замешенные автомобилями куски грязного дорожного теста. Только церковь, сахарно-белая, с позолоченными алтарным светом окнами, контрастировала с окружающим миром. Через несколько километров мы въехали в зону заливных лугов: рваные клочья тумана навстречу автомобилю грозили вот-вот поглотить нас. Днём эти просторы выглядели приветливо и раздольно, а теперь сузились до глухого коридора, который хочется быстрее проскочить. Глянешь в сторону – и костлявая рука, вытянувшись из кустов, тут же схватит тебя! Какие же мы, человечки, всё же маленькие и слабые, даже со всей нашей большой цивилизацией… Вновь где-то внутри защемило от ощущения потери чего-то по-настоящему важного и, может быть, безвозвратно ушедшего. Может, детской веры в Бога, с её искренностью, бескомпромиссностью? Веры не за что-то, а как само собою разумеющегося, со страхом только перед наказанием Божьим? Как у Аввакума в его житии: «Наукам не учён, но зато страху Божьему научен». Простая малообразованная крестьянка поняла это раньше меня…